Влад Савин: Огонь и вода

Была середина августа, жаркое и солнечное лето. Цвели магнолии, шумели на ветру каштаны, выше крыш и балконов, как зеленое море. В пыльном переулке, где дома были все похожи на загородные дачи, один выделялся вывеской — золоченый крендель, в булочной не только продавали хлеб, но и можно было заказать чай или кофе, со сдобной булкой, бубликами или пышками; был небольшой зал, на восемь столиков, у большого окна стоял фикус в горшке. Леон приходил раньше, и садился ближе к окну, попросив чай с хрустящей французской булкой; кофе он не любил.

— Здравствуйте, сударь! Вот, я и пришла. Не надо грустить!

Она называла его именно так, сокращенно от "государь". Приводя слова какого-то классика, Дидро или Вольтера — что все люди должны быть подобны королям: иметь каждый свою свободную страну собственного духовного мира — и встречаться, говорить друг с другом, как подобает государям, а не рабам. Она приходила, в легком светлом платье с узкой талией и очень пышной юбкой — как обычно в Зурбагане наряжались и барышни, и мещанки, и даже, в воскресный день, работницы с фабрик; она постоянно раскрывала над головой сиреневый зонт, даже в сумерки, когда не было ни солнца ни дождя — впрочем, дамы здесь часто поступали так, считая яркие зонтики не защитой от непогоды, а дополнением к наряду; она всегда была в соломенной шляпке, прячущей ее лицо в тени широких полей, чему Леон был не рад и втайне желал порыва ветра, как в тот день — но теперь она всегда завязывала ленты шляпы так туго, что поля сгибало наподобие капора, скрывая милое и прелестное лицо совсем.

Он брал корзину из ее рук — и они шли пешком, по пути делая необходимые покупки, через весь город, по пути увлеченные интересной беседой. Они шли так, до самой окраины, где кварталы сменялись деревянными домами, часто окруженными садами и огородами. Это место на спускающемся к морю склоне громадной горы из белого известкового камня называлось Пыляны — по причине пыли в огромном количестве измельчаемой на немощеных улицах множеством ног и колес, и поднимаемой в воздух ветром так густо, что в полусотне шагов ничего не было видно, как в тумане. Оттого жилье здесь и стоило дешево, но тихим летним днем зелень садов вокруг радовала глаз, а дорога была легка и приятна; в это время здесь в большинстве жили дачники, приехавшие к морю на лето; улицы здесь назывались линиями, с номерами вместо имен. Дорога была неблизкой, но Зелла, умея видеть во всем прежде всего хорошее, говорила, что прогулки по свежему воздуху в отсутствие городской суеты и полезны, и приятны, на что Леон конечно, не возражал; по пути они вели беседу:

–..как все прогрессивное общество, я всегда приветствовал идею женского образования, кроме некоторых его черт. Коротко стричь волосы, носить очки, и даже курить сигареты — может, это и выглядит умно, но очень некрасиво!

— Свобода, сударь — после запрета, желание отведать все. Раньше лишь вы, мужчины, допускались к образованию, к общественной жизни — стоит ли осуждать тех из нас, кто слишком ретиво принялся подражать вам во всем, даже в праве курить. Создать свое, новое "я" — обозначив себя такой. Мир изменить — начав с чистого листа.

Леон лишь пожал плечами, не ответив. Странно, но после этих безобидных слов у него впервые мелькнула крамольная мысль — не был ли их собственный радикализм, в значительной части — тем же обиженным ребячеством, что-то доказать наперекор? Когда не остается ничего другого, кроме как перевернуть мир — кто задаст вопрос, а нужно ли это? Так он в самый первый раз усомнился в революции. Но конечно — оставил мысли при себе. Пока.

— Мечта! — говорил Леон — лучшее, что есть в человеке: без мечты живут и животные, повинуясь лишь инстинктам. Есть, размножаться — и ничего больше. Лишь человек может думать о завтра, и думать о счастье — не для одного себя. Для своей семьи, для своего народа, для всего человечества.

— Счастье всех людей — отвечала Зелла — эти слова даже выговорить страшно, так они велики. Мир изменить, сделать его хоть немного лучше — как я хотела бы прикоснуться к этому, хоть чуть-чуть!

Леон промолчал — не имея права сказать о своей причастности к единственно великому делу, ради которого стоит жить. В первые дни их встреч он чувствовал свое превосходство — строителя нового мира над барышней, не приспособленной к настоящей борьбе. Но она и не требовала от него выбора, между делом, и собой — а просто была рядом, как весеннее солнце, озаряя своим светом и теплом. И это солнце ласково и незаметно грело его душу. Зачем нужен свежий ветер перемен — если не затем, чтобы нести счастье таким, как она? Зачем борьба за общее счастье — без счастья конкретных людей? Разве будет изменой делу, если он сумеет попутно сделать счастливым хотя бы одного человека, кроме себя?