Алан Бейкер: Перевал Дятлова

Какую ценность эти умозаключения представляют для остального мира и общества, я сказать не могу, но верю, что вы сделаете серьезные и значительные выводы из того, что сейчас прочтете.

Я прошел в тюремное отделение больницы к палате Стругацкого. Двух охранников, которые провели меня, я попросил подождать снаружи. Они заверили, что будут готовы по моему сигналу немедленно вмешаться.

Палата была маленькой, обставленной по-спартански, но чистой и светлой. Никаких признаков погрома, которые довольно часто можно наблюдать в случае с пациентами, психическое состояние которых находится под вопросом и которым вменяют в вину серьезное преступление. Кровать, кресло, умывальник, небольшой стол и деревянный стул.

— Доброе утро, Виктор, — приветствовал я его, улыбаясь. — Я Басков.

Стругацкий лежал на кровати. Он тотчас сел, спустив ноги на пол.

— Доброе утро, доктор Басков.

Он не улыбнулся в ответ, но и враждебности его лицо не выражало. По правде говоря, на нем вообще отсутствовало какое-либо выражение. Разве что лоб был слегка наморщен, словно бы он обдумывал какую-то малозначительную проблему. Я обратил внимание, что лицо у него было загорелым (это было отмечено еще при первом физическом осмотре и говорило о том, что он провел долгое время на открытом воздухе), а в волосах мелькала седина, отчего он казался намного старше своих двадцати восьми лет.

Я показал на стул возле стола:

— Я присяду?

— Пожалуйста.

— Как вы себя чувствуете сегодня?

— Хочу выбраться отсюда.

— Боюсь, пока это невозможно, — мягко возразил я.

— Пока вы не определите, сумасшедший я или убийца, — он улыбнулся невесело, показывая, что смирился с ситуацией, и пытаясь скрыть страх перед неопределенностью своего будущего.

— Верно, — ответил я, кладя на стол диктофон.

— У меня тоже есть такой, — сказал Стругацкий, — такая же модель.

— Ах да, вы ведь журналист?

Он снова повторил:

— Да, у меня тоже есть такой. По крайней мере раньше был. Он все еще там.

— Там — где?

— В лесу. А может, от него уже ничего не осталось.

— Почему ничего не осталось?

Стругацкий не ответил.

— Не возражаете, если я буду записывать этот разговор?

— А если возражаю — неужели не станете записывать?

— Это обычная процедура.

— Тогда не могу возразить.

— Спасибо, — сказал я, включая прибор, — как долго вы занимаетесь журналистикой?

— Года четыре. Вы ведь думаете, это я их убил, так? Думаете, что я сумасшедший и поэтому убил их.

Он сказал это так спокойно и ровно, как если бы констатировал какой-нибудь общеизвестный факт — вроде того, например, что утром всходит солнце.

— Нет, — возразил я, — я этого не говорил. На самом деле я ничего не знаю. Поэтому я здесь и беседую с вами.

— Если я не сумасшедший, зачем меня заперли в психбольнице?

— Вы здесь, чтобы мы смогли выяснить, что произошло с вами и вашими товарищами.

— Их убили.

— Каким образом?

Стругацкий молчал, глядя на меня, но я успел заметить промелькнувший в его взгляде страх, даже ужас.

— Все хорошо, Виктор, — мягко сказал я, — мне можно доверять.

— В том-то и проблема, доктор, — ответил он очень тихо, — я не знаю, могу ли я вам доверять.

— А почему нет?

Он вновь сильно нахмурил лоб:

— Я не знаю, кому доверять, а кому нет. Вы правда хотите мне помочь или?..

— Или что? — Мы оба замолчали. — Да, я хочу вам помочь, Виктор. Все здесь хотят помочь. Мы на вашей стороне, вы в безопасности.

— В безопасности? — усмехнулся он.

Я попробовал зайти с другой стороны:

— Не могли бы вы рассказать немного о себе?

— Что вы хотите узнать?

— Ну… Вы родом из Екатеринбурга?

— Да.

— Работаете в екатеринбургской «Газете»?

— Да.

Два односложных ответа подряд. Ясно: о себе и своей работе Стругацкому рассказывать скучно.

— И вас интересует трагедия, случившаяся на Дятловском перевале, — сказал я.

Он тут же вскинул голову.

— Не сразу, но я оказался замешанным.

— Замешанным в чем?

Он снова улыбнулся, на этот раз даже слишком широко.