Андре Лори: Изгнанники Земли

С закатом солнца господин Керсэн решил продолжать свой путь по направлению к Каиру, а так как канонерское судно, на котором он приплыл сюда, получило приказание генерала Гордона, если только будет возможно, немедленно вернуться в Хартум, то пришлось уговориться с командой одного ноггура, или большого плоскодонного судна, которое то двигалось с помощью длинных весел, то тащилось бечевою волами, чтобы на этом судне добраться сперва до Ассуана, а затем уже к Нильской дельте в Египте. Само собою разумеется, что Гертруда и Фатима, Норбер Моони и Виржиль, баронет и Тиррель Смис, а также доктор Бриэ, отправились вместе с господином Керсэном на этом судне, направляясь, как и он, в Европу через Египет.

Конечно, путешествие на ноггуре не может быть названо одним из приятнейших удовольствий, однако оно не так уж затруднительно и мучительно, когда находишься в дружной, приятной компании. Понятно, нужно суметь устроиться так, чтобы не быть в зависимости от лодочников и гребцов или от прибрежного населения.

Следует отдать справедливость майору Вартону — он позаботился предоставить в распоряжение своих гостей все, что только могло им понадобиться во время пути: и провиант, и одежду, и оружие, и многое другое; сверх того он дал им военный конвой, чтобы совершенно обезопасить их в пути, и «пропуски» такого рода, которые должны были помочь нашим путешественникам преодолеть все препятствия и препоны, какие могут встретиться на их пути.

Плавание вниз по Нилу окончилось довольно скоро и притом прошло так весело и так приятно, как оно могло пройти только для тех людей, которые наконец, после долгих и опасных скитаний и множества разных положительно трагических приключений, чувствуют себя вне всякой опасности в дружном, тесном кругу близких друзей и дорогих сердцу родных. И вот однажды вечером, незадолго до их прибытия в Каир, когда ноггур медленно продвигался вниз по течению, Норбер Моони, сидя на кормовой части судна вместе с господин Керсэном и Гертрудой, решился наконец заговорить том, что лежало у него на сердце с самого того момента когда он в последний раз виделся с господином Керсэном в Хартуме, если только не с первого своего приезда в Суаким.

Ночь была темная, звездная. На всем громадном протяжении Нила, раскинувшегося, насколько только хватало глаз, в своей живописной равнине, не раздавалось ни малейшего звука, кроме мерного шума весел и монотонной, тоскливой песни гребца, выкрикивавшего в такт для дружных, одновременных ударов весел. На востоке Луна только что взошла и как-то грустно смотрела на Землю и на того молодого пионера науки, который осмелился пробудить ее от ее обычной вековой спячки и дважды вырывал ее из колеи, в которой она так мирно и безмятежно совершает день за днем, год за годом, век за веком, указанный ей путь. Так кроток, ласков и ясен был ее бледный лик, так мягок и печален ее свет, обдававший все своим серебристо-голубоватым сиянием. Но этот молодой пионер науки, столь смелый и отважный во всех обстоятельствах жизни, в минуты самой страшной опасности, в моменты страшнейших переворотов и ужасов, теперь робел и не решался произнести ни одного слова, которого ожидал от него господин Керсэн, которого втайне ожидала и сама Гертруда и которое с каждой минутой становилось все более и более необходимо произнести. И он сознавал это.

И вот, собравшись с духом, призвав на помощь все свои силы, он начал так:

— Господин консул, два месяца тому назад, — говорил он немного дрогнувшим, растроганным и взволнованным голосом, — я имел честь просить у вас руки вашей дочери. Вы тогда были столь добры, что изъявили согласие отдать мне ее, если только я удостоюсь получить согласие самой мадемуазель Гертруды. Теперь я полагаю, что дочь ваша имела случай узнать меня ближе, чем тогда. Мы прожили одной общей жизнью, под одной кровлей, целых два месяца, вместе переживя самые трудные, самые страшные минуты, когда характеры людей проявляются с наибольшей яркостью и когда лучше всего можно судить о человеке. И вот, в моменты этих тяжелых испытаний, я имел случай убедиться и понять, что ее мужество, ее ум, ее чуткое, доброе сердце и, кстати, позвольте мне еще прибавить, — ее милое обхождение и характер, намного превышает ту меру в какой я приписывал ей все эти качества, предугадывая их в ней до того времени. Теперь позвольте мне, в свою очередь, спросить, какого рода оценку успела пять мне за это время ваша дочь и смею ли я надеяться, чтоо мадемуазель Гертруда когда-либо скрепит своим согласием ваше обещание?