Джеймс Данливи - Рыжий

— Себастьян, я получил из надежных источников информацию о том, что ты пользуешься расположением квартирантки.

— Не понимаю, о чем ты, Тони.

— Прожженная бестия!

— Мисс Фрост вот-вот уйдет в монастырь кармелиток.

— Ты имеешь в виду в бордель.

— Уверяю тебя, Тони, ради спокойствия твоей собственной души, что никакие плотские узы не связывают нас. Более того, мы с мисс Фрост часто вместе причащаемся, окропляем лица святой водой. И известно ли тебе, что у нее очень красивый голос. Что-то типа баритона. И очень выразительного. Она вкладывает в него всю свою душу.

— Если ты и в самом деле днем и ночью, особенно ночью, не развлекаешься с мисс Фрост, то я навсегда бросаю пить и играть на скачках.

— Ух, ух, ух.

Забрав сдачу до последнего пенни, они перешли в другой бар на Бэггот-стрит. Себастьян выпил несколько двойных бренди, ссылаясь на то, что он, вероятно, простудился.

— Вот что, Себастьян, как только разбогатею, я куплю ферму. Лучше ничего и не придумаешь. Буду грести деньги лопатой.

— Мне думается, Тони, ты возлагаешь слишком большие надежды на ферму. Ну, будет у тебя ферма, и что дальше? Вставать на рассвете, чтобы кормить свиней и наблюдать, как быки подкрадываются к коровьим задницам?

— Боюсь, что ты прав.

— Мне грустно уезжать, Тони.

— Не переживай.

— И все же я грущу. Погребальная лодка. Но мне нужно изменить обстановку. Уплыть. Отдохнуть от всего зеленого. И все-таки странно, Тони, что ты — потомок королей этой страны — страдаешь, не имея не только собственной земли, но и картошки.

— Если бы моя кровь не была такой древней, я бы уже давным-давно продал ее в больницу.

— Нет, не допускай кровосмесительства, Тони. Никогда не допускай этого. Наш день придет. Нужно только пережить этот голод и другие невзгоды, и день наш придет.

Половина третьего — священный час! Массивные железные ворота закрываются, чтобы сдержать напор жаждущих. Они зашли в «Грин Синема» и уселись за беленьким столиком, чтобы наброситься на тарелку с тоненькими ломтиками ветчины, яйцами и жареным картофелем. Когда они снова вышли на улицу, транспорт остановился. Из машин высовывались головы, ревели сирены. Чуть дальше по улице крупный мужчина улегся на тротуаре и заснул. Одни говорили, что его сразил хмель, другие, что он пытается услышать пульс города. Себастьян пустился в пляс, сопровождая его пронзительными выкриками. Разносчик газет спросил у него, что он такое выделывает. Танцую собачий танец, сынок.

Они прошли сквозь толпу, которая по пятницам собирается на Графтон-стрит, и мимо людей, ожидавших начала сеанса в кино. Над городом ползли тяжелые тучи. Темным-темно. В ресторане «Графтон Синема» мерцают лампы. Моя тихая гавань. Велосипедисты наводняют улицы, и дорожные пробки распространяются по всему городу. Толпы мужчин заполоняют питейные заведения, утирая носы руками и обветренными костяшками пальцев. Бармены не покладая рук обслуживают клиентов, крикливых по пятницам, ибо пятница — день получки, и молчаливых по понедельникам. А теперь мы идем по улице Виклоу, потому что на ней находится распивочная, которую я всегда выделял среди прочих. Никакое другое заведение не могло похвастаться такими бочками и мебелью из красного дерева. И когда я там появлялся, то бармен неизменно был вежлив со мной, а однажды он даже спросил, не был ли я в тот вечер в театре. Для разнообразия я не стал лгать ему в лицо и ответил, что не был. А что я рассказываю, когда лгу? Я вам расскажу. Я говорю, что моя фамилия Гусеки и что я из Вестского каждого Липского.

Дэнджерфилд протянул руку, чтобы взять у бармена две кружки с пенистым разливным пивом. Они забились в самый угол, поставили кружки на полочку. Тони вытащил коробочку с окурками.

— О Господи, Тони!

— Я вытащил их из камина у американца в Тринити. Они выбрасывают их, не докурив.

— Выброси их. И позволь мне в эти времена изобилия угостить тебя пачкой настоящих сигарет.

Они сидели совсем рядом, сгорбившись над кружками с темным пивом и потягивая сигареты. Наступает час, когда в Дублине начинают позвякивать стаканы. Утреннее отчаяние и послеобеденные переживания сменяются весельем, которое постепенно овладевает всеми и вся. Я смотрю в лицо Тони, которое символизирует для меня Ирландию.

— Чем ты займешься, Тони, если когда-нибудь разбогатеешь? По-настоящему разбогатеешь.

— Сказать тебе правду?

— Да, правду.

— Первым делом я закажу костюм. А затем я оправлюсь в «Севен-Тис» и выложу сотенную на стойку. И напьюсь там до чертиков. Пошлю еще сотню фунтов О’Кифи и напишу ему, чтобы он возвращался. И может быть, даже если я буду для этого достаточно пьян, установлю на тротуаре на углу Харри и Графтон-стрит мемориальную доску в память Перси Клоклана, содержателя борделя, который выпускал газы на этом месте, да будет земля ему пухом. А затем я начну от Грин-Колледж и дойду до самого Кэрри, не пропуская ни одного бара по дороге. У меня уйдет на это целый год. И наконец я доберусь до полуострова Дингль. Побитый жизнью, промокший и без гроша в кармане, я дотащусь до самого его края, усядусь у моря и начну рыдать.