Лестер Дель Рей - Звезда по имени Галь. Заповедная зона

Вот с того дня на окраине нашего временного города — поодаль, чтобы не нарушать покой наших ночей, — поднялось Древо стонов. Это исполинское Древо, ветви его несчетны, на них можно подвесить тысячи жертв. И с того дня стали красными воды Арконжа: красный — цвет крови землян, ее неиссякаемые ручьи питают отныне реку Арконж.

В иные вечера мы с Эриаль идем на берег и смотрим на реку, а ветер доносит от Древа стонов вздохи и рыдания. Эриаль — а она знает , — говорит, что остается еще немало землян, которых можно медленно разрывать на части, хватит, чтобы пора мщения продлилась и после того, как нас обоих не станет. А воспоминание об этой поре сохранится до конца времен. Мудрецы утверждают, что это навсегда послужит для всех уроком: пусть все знают, как расплачиваются варвары за нападение на один из самых высокоразвитых народов нашей галактики.

И все же иногда я думаю: хоть и смотришь на красные воды реки и слушаешь Древо стонов, на сердце не становится легче. Эриаль говорит, мне надо лишь пойти в леса забвения, испить от родника снов, и я вернусь возрожденный и вновь смогу упиваться нашей местью. Я знаю, она права. И все же в иные минуты меня одолевают сомнения, и мне жаль мирного счастья, той жизни, что была когда-то, прекрасного города по имени Стенн и тихой прелести вечеров, отошедших без возврата.

Впервые я услышал голоса Пространства на борту искусственного спутника, что кружит между орбитами Земли и Луны. На спутнике я оказался потому, что жить на Земле стало невыносимо и захотелось бежать от однообразия и от чумы сумасшествия, которое подстерегало меня там, на нашей планете. Думаю, вы помните, каковы они были, Годы безумия. Сумасбродство и нетерпимость каждый день грозили войной, и переполненные лечебницы уже не вмещали помешанных.

Но для тех, в ком отвращение не погасило искру жизни, еще оставалось Пространство. Вот где люди еще пытались чего-то достичь. Там, вдали от бессмысленной суеты и угара больших городов, без помех отдавалась раздумьям и работе горсточка людей. Там мы точно знали, каких одолевать противников — пустоту, страх, невесомость — и к каким целям стремиться — к Марсу, Венере, Юпитеру, Сатурну, к астероидам, а быть может, и к Меркурию, и к Урану; мы даже мечтали проложить дорогу детям и внукам. Пусть они достигнут звезд.

Наша жизнь была вовсе не так однообразна, как могут подумать. По крайней мере нам она казалась куда увлекательней, чем та, какую мы могли бы вести на Земле. И несмотря на неизбежную строжайшую дисциплину, которой подчинялось все наше существование, мы чувствовали себя свободными как никогда. Впереди у нас были века научных исследований, наконец-то мы видели звезды, не затянутые пологом земной атмосферы, заново совершали открытия в пространстве, не знающем тяготения, изучали состояние людей, внезапно поставленных лицом к лицу с миром чуждым и неведомым. Каждый мог заниматься тем, что ему по душе, — и так, не торопясь, в свое удовольствие, мы следовали многообразными путями познания. И вот во время одного из таких опытов я впервые услышал голос Пространства.

Специалистом по электронике у нас был Грандэн; он изучал эффект сверхпроводимости, который обнаруживается, когда температура падает почти до абсолютного нуля. Это же явление позволило ему сконструировать сверхточные аппараты и с их помощью тщательно исследовать любую гамму волн, от самых коротких, которые когда-то называли космическим излучением, минуя те, которые наш глаз воспринимает как свет, и до самых длинных. Его чуткие приборы ловили колебания, посланные далекими солнцами тысячи лет назад. На экранах его осциллографов плясали сумасшедшую сарабанду огненные точки, и это значило, что за полтораста тысяч лет перед тем какая-то звезда на другом краю галактики вспыхнула и обернулась сверхновой, прежде чем погаснуть навеки.

Грандэн был худой, сухопарый, странная желтоватая кожа словно бы в трещинах, как будто среди его ближайших предков затесалась какая-нибудь огромная ящерица. Был он на редкость молчалив, казалось даже, ему трудно связать самые простые слова, так сильна привычка изъясняться математическими формулами. Но в отвлеченном мире электронов ум его обретал необычайную проницательность. Грандэн плохо понимал людей, потому-то и летел, как и мы, по космической орбите, зато никто так не умел подметить признаки недуга, постигающего любую машину. Однако в отличие от многих своих коллег он не приписывал инструментам сложных человеческих чувств. Нет, напротив, он людей готов был считать чересчур сложными, хрупкими машинами, которые слишком часто ошибаются.