— Взгляните только, как дивно Роверини выбирает ракурс, с каким совершенством он наилучшим образом запечатлевает каждую модель. — И мистер Транберт обратил наше внимание на третью фотографию. Здесь молодой человек был запечатлен обнаженным до пояса, но зато в огромной шляпе-сомбреро.
Должен признать, слова о «каждой модели» меня немного смутили. Я совершенно ясно видел, что для всех трех фотографий позировал один и тот же человек. Вероятно, рассудил я, мистер Транберт специально поместил эти портреты вместе; таким образом он подчеркивает какие-то особенности, тонкие черты, незаметные для новичка вроде меня, но очевидные для истинного ценителя.
Я осмотрел другие фотографии, и клянусь вам камерой-обскурой великого Леонардо, клянусь великой троицей — Дагерром, Ньепсом и Тальботом — что из каждой рамки на меня смотрел все тот же нахальный молодой человек с усиками! На каждой фотографии он был в другой шляпе, здесь можно было увидеть головные уборы чуть ли не всех народов мира, а на фотографии, которую мистер Транберт назвал «Дама с веером», он был в дамской шляпке с вуалью, причем через вуаль отчетливо просматривались дерзко подкрученные усы.
Я был в отчаянии. Чудовищное несоответствие между тем, что я видел, и поведением мистера Транберта сводило меня с ума. Как вы понимаете, только лишь отчаяние и стремление разрешить эту страшную загадку побудило меня вмешаться в лекцию мистера Транберта и спросить, не кажется ли ему, что у великого Роверини было несколько своеобразное отношение к выбору моделей для своих фотографий.
Мистер Транберт очень обрадовался моему вопросу.
— Хорошо подмечено, очень хорошо, — сказал он одобрительно. — Действительно, у Роверини были свои маленькие причуды — это, надо сказать, присуще всем гениям. Если внимательно посмотреть на эту скромную коллекцию, то вы увидите, друзья…
Эффектным жестом мистер Транберт предложил взглянуть на скромную коллекцию повнимательнее.
— Маэстро Роверини никогда, ни разу за свою долгую жизнь, не фотографировал одну и ту же модель дважды. О нем говорили, что если с первого же раза фотография выходила неудачно, то он уничтожал ее и не пытался воспроизвести. Конечно, на самом деле все было не совсем так…
Что было дальше, я плохо помню. Рассудок мой помутился. Оживленный голос мистера Транберта звучал словно бы из ужасной дали. Почти ощупью, опасаясь наткнуться на что-нибудь и упасть, я выбрался из студии. Через несколько минут я уже бежал вниз по лестнице, и перед глазами моими плясал непристойно ухмылявшийся молодой человек в тяжелой шапке русских царей, увенчанной драгоценным крестом.
После моего позорного бегства прошло десять лет. Я переехал в другой город, страшно разочаровал своего учителя, перейдя на цифровую фотографию, приобрел некоторую известность и — к большому моему облегчению — больше не встречался с мистером Транбертом. Мне кажется, я бы умер на месте, едва увидев его.
Не могу сказать, что мы совсем потеряли друг друга из вида. Я, по крайней мере, время от времени находил в престижных журналах статьи о мистере Транберте, а иногда и его собственные рассуждения о выдающихся фотографах прошлого. И хотя, как и прежде, его статьи были написаны превосходным языком и могли бы произвести неизгладимое впечатление даже на совершенно чуждого фотографии человека, я не мог заставить себя прочитать хотя бы одну из них.
Кстати — в одном из номеров «American Photo Magazine» я обнаружил статью, автор которой возносил хвалу мистеру Транберту за разоблачение поддельной серии фотографий, якобы сделанных великим Роверини. Блистательный эксперт, не утративший с годами своих поразительных навыков, обратил внимание на состояние фотобумаги, весьма необычной для работ Роверини. Дочитать статью до конца я не смог, и в ту же ночь меня посетил ужаснейший за всю мою жизнь кошмар.
О, эти кошмары!.. Приходилось ли вам замечать, как легко и ясно выговариваются во сне даже те слова, которые наяву мы не в силах произнести? Такие, как «Я занят и не могу тратить на вас свое время, обратитесь к кому-нибудь другому», или «Нет, мне не нравится эта лампа, она выглядит просто ужасно, и я был бы очень рад, если бы вы ее разбили об пол, а не дарили мне» или, наконец, самая трудная, напрочь лишающая дара речи фраза — «Я люблю вас». То, что мы хотим, но не смеем сказать, или же то, что хотели бы произнести, но не делаем этого из соображений тактичности и здравого смысла — во сне все это слетает с губ самым естественным образом.
Читать дальше