Олег Овчинников - Наноша

- Очень замечательная? - переспросила она как будто с недоверием, после чего резко развернулась и, не разбирая дороги, зашагала в сторону быстро краснеющего, точно Натино лицо, солнца.

- Ната, еще - последнюю минуточку! - в отчаянии окликнул я ее, чувствуя себя примитивным и неуклюжим, словно модель, предшествующая умной и ловкой Наноше, которую мы вообще-то называли "Микрошей", хотя уместнее было бы "Микрозавром". Ее, грубую и неповоротливую, невозможно было использовать там, где требовались такт и ювелирная точность: ни язвочку залечить, ни прочистить тончайший извилистый капилляр, максимум - взять соскоб с чего-нибудь толстого или, пардон, прямого.

Прежде, чем броситься вдогонку, я заглянул под подошву сначала левого, затем правого ботинка. Смятый стебелек ромашки обнаружился со второй попытки. Правда, он на глазах начал распрямляться, оставляя надежду на то, что хоть я по обыкновению и испортил все, до чего сумел дотянуться, но, остается еще шанс, не безвозвратно.

Я постоял немного, глядя, как ромашка ритмично кивает головкой, будто прощаясь со мной, и побежал вслед за Натой. Быстро, как мог, только чудом умудряясь и на бегу не промахиваться мимо клавиш. В ближайший час мне было крайне важно не удаляться от любимой женщины дальше, чем на тридцать метров. Если, конечно, я хочу, чтобы она и впредь оставалась таковой - любимой и любящей.

Чего я, конечно же, хотел.

На то, чтобы разговорить Наташу, ушла уйма времени и душевных сил. А затем еще больше того и другого потребовалось, чтобы выслушать ее ответ. Список моих преступлений, прегрешений и просто промахов оказался таким же длинным, как путь по нижнему кровеносному кругу, в дрейф по которому - и вновь из-за моей невнимательности - не так давно пустился Наноша.

Последним пунктом в списке значился:

- И, наконец, этот твой дурацкий розыгрыш с духами! Я проснулась сегодня в таком настроении!.. За раскрытым окном - солнце, птицы!.. И этот флакончик на столике!.. Чуть не расплакалась. Подумала: какая же я дура! Ведь уверена была: он все на свете забыл, кроме своей работы, а он, оказывается, помнит. Даже про наш особенный день. Даже... Ты хоть помнишь, что у нас сегодня особенный день?

- Конечно, - сказал я, разве что самую малость покривив душой.

Он действительно грозил стать особенным - день, когда я, того и гляди, совершенно бездарно утоплю в реках крови экспериментальную модель, расплатиться за которую мне удалось бы не иначе, как продав квартиру и сдав всю до последней капли собственную кровь, а заодно и внутренние органы.

"Милая! - хотелось сказать мне. - Я все понимаю! Но нельзя ли, раз уж ты терпела меня так долго, отложить этот разговор еще на вот столечко? Мне хватит, должно хватить, главное - не промахнуться в третий раз. А потом... может, и разговаривать станет не о чем?"

Однако я ничего не говорил. Слушал.

- Я была так тронута! Первые минут пять никак не решалась отвинтить крышечку, просто любовалась на пузырек. Боялась: вдруг, запах не понравится, а все равно же придется пользоваться, потому что подарок, от тебя. Потом все-таки открыла. Понюхала, а там... Какой уж там запах! Скажи честно, набрал горячей воды из-под крана?

- Не совсем, - уклончиво ответил я, добавив про себя: скорее, приготовил питательный раствор. Перенасыщенный пар, почти жидкость, представляющий собой идеальную среду обитания для крошечных рукотворных созданий.

Некоторое время мы молчали. Потом я почувствовал, что просто обязан что-нибудь сказать, и сказал - сначала вслух:

- Извини меня. Это была действительно дурацкая затея.

Затем - вновь про себя: "Однако нельзя не признать, что она сработала. Девичье любопытство плюс необъяснимое влечение к ярким безделушкам сыграло на руку и мне, и, даст Бог, всей науке".

И наконец - опять вслух, искренне:

- Я хотел как лучше.

- И только-то? - удивилась Наташа. - Я тут изливаю душу битых полчаса, а ты в ответ просто говоришь: "извини" и полагаешь, что этого достаточно?

- Ну, извини за все, - предпринял я вторую попытку.

- За что, например? - спросила она, явно намереваясь проверить, достаточно ли внимательно я слушал ее душеизлияния.

- За все, - вздохнул я, чувствуя, что от покаяния не отвертеться. - За цветы к Восьмому марту и за дыру на обоях. За то, что постоянно путаю имена твоих подруг и за три зимних месяца не удосужился забрать из химчистки твою норку. За то, что иногда засыпаю, не дослушав рассказ о твоих трудовых успехах, и сам почти никогда не рассказываю о своей работе. За сегодняшние "духи", наконец, и за то, что ни разу не назвал по имени-отчеству этого... нашего... Черт! Можешь смеяться, но я опять забыл, как его зовут!