Нил Гейман - Дело о смерти и меде

— Индия обретет независимость? — переспросил я, поскольку раньше даже не задумывался об этом.

— Это неизбежно. В течении ближайших тридцати лет, по грубым оценкам. Я уже написал по этому поводу несколько меморандумов. И еще несколько по другим важным вопросам. О революции в России. Бьюсь об заклад, до нее осталось не больше десяти лет. О проблемах в Германии. О про… — он закашлялся. — В общем, о многом. Конечно, я не жду, что их прочтут. И что они будут поняты. — Кашель моего брата был свистящ и высок, словно где-то хлопало створками окно. — Думаю, ты понимаешь, что если бы я смог жить дальше, Британская Империя умножила бы свое могущество еще на тысячу лет, неся в мир порядок и прогресс.

Когда мы были детьми, Майкрофт уже тогда делал свои грандиозные заявления, подобные этому, а я в ответ обязательно парировал чем-нибудь колким и едким. Сейчас он лежит при смерти в этой скромной бледной комнате, и, естественно, я ничего в ответ ему не скажу. Тем более, мне определенно казалось, что он имеет в виду не современную Империю, — не ту дефектную конструкцию, собранную из порочных, ошибающихся людей, — а ту, что существовала в его голове: величественную силу, ратующую за гражданские права и процветание вселенной.

В империи я не верю. Да и не верил никогда. А вот в Майкрофта — всегда.

Майкрофт Холмс. Пятидесяти четырех лет от роду. Увидевший зарю нового века. Умерший на несколько месяцев раньше Королевы, которая, хоть и была воробьем стрелянным, на тридцать лет была его старше.

У меня не выходила из головы его безуспешная кончина. Неужели никак этого нельзя избежать?

— Конечно, ты прав, Шерлок. Если бы я больше занимался спортом. Если бы питался, как дрозд, горсткой семечек, а сочному кровяному стейку предпочитал брокколи. Если бы завел семейное гнездышко, где-нибудь в глуши, — милую женушку и спаниеля. Если бы делал всё, что мне противоестественно от природы, — то, конечно, я бы прожил бы еще дюжину лет, а может и больше. Но что бы это изменило глобально? Практически ничего. Раньше я впал в старческий маразм или позже, — что бы поменялось? Чтобы создать и обучить службу Общественного Правопорядка, чтобы она стала действительно функционировать, нужно не меньше двухсот лет. Я уж молчу, сколько нужно для тайной агентурной сети…

Я продолжал молчать.

Как скупа обстановка вокруг его постели в этой бледной комнате! Стены абсолютно голы. Никаких цитат из своих собственных речей или мыслей. Ни рисунков, ни фотографий, ни картин. Как это всё не похоже на обстановку моего кабинета на Бейкер-стрит. Как не похож его мозг на мой! Майкрофту не нужно было вообще ничего снаружи. Всё, что было внутри — всё, что он когда-то читал, видел, что довелось пережить, — всё было под рукой. Он мог закрыть глаза, — и пройтись по Национальной Галерее, или пролистать каталог Библиотеки Британского Музея. Или, что более вероятно, сопоставлять донесения разведки с отдаленных уголков Империи, соотносить их с ценами на шерсть в Уигане и с уровнем безработицы в Хоуве, — и основываясь на этом, отдать поручение о продвижении по службе одного или о бесшумной, подобающей предателю, казни другого.

Майкрофт опять зашелся страшным кашлем. Когда успокоился, произнес:

— Ведь это преступление, Шерлок.

— Не понял, что ты сказал?

— Преступление. Самое настоящее, брат, не менее омерзительное, жестокое и чудовищное, чем каждое из тех, что ты расследовал, в которых всё упиралось в несчастные шиллинги. Преступление против универсума. Против природы. Против порядка.

— Вынужден признаться, что не понимаю тебя, дорогой брат, ни на дюйм. А каком преступлении ты говоришь?

— О моей смерти. Как частном случае. — Майкрофт немного помолчал. — Да вообще о Смерти. — Он поднял лицо и взглянул прямо мне в глаза. — Я совершенно серьезно. Разве это преступление не достойно расследования, а, Шерлок? Оно уж точно займет тебя надолго. Его ты так просто не раскусишь. Это тебе не поимка третьего корнетиста небольшого оркестрика из Гайд Парка, который с помощью стрихнина избавился от дирижера.

— Мышьяка, — автоматически поправил его я.

— Надо же, а я думал, ты догадался, что зелеными хлопьями, попавшими в суп несчастного, на самом деле были маленькие кусочки краски, засохшей и отколупившейся от эстрады. — Он снова закашлял. — Отравление мышьяком — это всё мишура была, ложный след. Стрихнин, — вот что прикончило беднягу.

В тот день Майкрофт больше ничего мне не сказал. Это оказались последние слова мне, потому что незадолго до полудня следующего дня, то есть четверга, он прекратил кашлять навсегда. Пришла пятница, и молодцы из конторы Снигсби и Малтерсона аккуратно вынули рамы из окон бледной аскетичной комнаты и спустили останки моего брата на улицу, точь-в-точь, как огромный рояль.