Филип Фармер - Дейр

Я называю это пеллюсидарным преломлением. Пеллюсидар — это внутренняя поверхность нашей планеты, описанная в забытых ныне фантастических романах писателя двадцатого века Эдгара Райса Берроуза, создателя бессмертного Тарзана.

Раскинсон стонет и вот-вот снова упадет в обморок.

— Пеллюсидар! Поллюция! Люскус, твой каламбур — это эксгумация ублюдка!

— Герой Берроуза пробил земную кору и открыл новый мир. Это было, так сказать, зеркальное отражение земного ландшафта: континенты были на месте морей, и наоборот. Точно так же Виннеган открыл внутренний мир, вывернутые наизнанку представления среднего человека. И, подобно герою Берроуза, он вернулся с ошеломляющим повествованием о немыслимых опасностях своего путешествия. И точно так же, как выдуманный герой, обнаруживший Свой Пеллюсидар, населенный людьми каменного века и динозаврами, Виннеган открыл свету свой мир, который, хотя и кажется с первого взгляда современным, при более внимательном рассмотрении является архаичным, глубоко архаичным.

В сверкании мира Виннегана можно обнаружить пугающее и таинственное пятно темноты, что аналогично крошечной неподвижной луне Пеллюсидара, отбрасывающей зябкую застывшую тень.

Далее, я утверждаю, что обычное “пеллюсид” является частью “Пеллюсидара”, хотя “пеллюсид” означает “отражающий свет от всех поверхностей” или “пропускающий свет без поглощения или преломления”. Картины Виннегана делают прямо противоположное. Но под изломанным или перекрученным светом внимательный наблюдатель может заметить первичное свечение, ровное и сильное. Это свет, который связывает воедино структуру и слои; свет, который я подразумевал, говоря о белом медведе и веке замкнутых накоротко людей. При внимательном рассмотрении наблюдатель может это заметить и почувствовать биение мира Виннегана.

Раскинсон близок к обмороку. Улыбка Люскуса и темный монокль делают похожим его на пирата, который только что взял на абордаж испанский галеон, доверху груженный золотом.

Дедушка, все еще стоящий у перископа, говорит:

— А вот и Мариам бен Юсуф из Египта, женщина цвета эбенового дерева, о которой ты мне говорил. Твой Сатурн — высокий, царственный и холодный. А эта парящая, крутящаяся, разноцветная новомодная шляпка — ее нимб? Кольца Сатурна?

— Она прекрасна, и она была бы превосходной матерью для моих детей, — вздыхая, говорит Чиб.

— Аравийский шик. Но твой Сатурн имеет две луны — матушку и тетушку. Чичероне! Ты говоришь, что она была бы хорошей матерью? А какой женой? Она интеллигентна?

— Она не менее остроумна, чем Бенедиктина.

— Значит, глупа. Хороший выбор. Откуда ты знаешь, что ты влюблен в нее? За последние шесть месяцев ты был влюблен в двенадцать женщин.

— Я люблю ее. Вот и все.

— До следующего раза. Можешь ли ты по-настоящему полюбить что-нибудь, кроме своих картин? Бенедиктина собирается делать аборт, да?

— Нет, если я отговорю ее от этого, — говорит Чиб. — Сказать по правде, я ее больше не люблю. Но она носит моего ребенка.

— Дай-ка я взгляну на твой пах… Нет, ты все-таки мужчина. На минуту я даже засомневался, достаточно ли ты ненормален, чтобы иметь ребенка.

— Ребенок — это чудо, способное поколебать секстильон язычников.

— Ты стреляешь из пушки по воробьям. Разве ты не знаешь, что дядюшка Сэм готов вырвать собственное сердце, лишь бы сократить прирост населения? Где ты жил все это время?

— Мне надо идти, дедушка.

Чиб целует старика и возвращается в свою комнату, чтобы закончить последнюю картину. Дверь все еще отказывается признать его, и он вызывает правительственное Бюро ремонта только для того, чтобы ему ответили, что все техники сейчас на Народном Фестивале. Флаги и воздушные шары колышутся на искусственном ветру, поднятом ради такого случая, а у озера играет оркестр.

Дедушка смотрит на него в перископ.

— Бедный дьяволенок! Его боль — это моя боль. Он хочет ребенка, а внутри у него все разрывается, потому что эта бедная чертова Бенедиктина собирается убить его дитя. Часть этого мучения, хотя он и не понимает этого, в том, что он осознает себя в этом неродившемся человечке. Его собственная мать сделала бесчисленное количество абортов. Боже милостивый, он мог бы быть одним из них, еще одним ничем. Он хочет, чтобы его ребенок имел свой шанс. Но тут я не в силах помочь ему. И есть еще одно чувство, которое он разделяет со всем человечеством. Он знает, что должен подлаживаться под эту жизнь, чтобы его не сломали. Каждый думающий мужчина или женщина знает это. Даже невежи и недоумки понимают это в глубине души. Но ребенок — это прекрасное создание, этот незапятнанный Белый Лист, несформировавшийся ангел, вселяет новую надежду. Может быть, это дитя вырастет здоровым, уверенным, рассудительным, несебялюбивым. “Мой ребенок будет не таким, как я или мои соседи”, — гордая, но вполне понятная родительская клятва. Так думает и Чиб, и он клянется, что его ребенок будет совсем другим. Но, как и все прочие, он просто морочит себе голову. У ребенка один отец и одна мать, но триллионы родственников. Не тех, которые живы, но и тех, которые умерли. Даже если Чиб убежит в джунгли и воспитает ребенка сам, он передаст ему свою неосознанную самонадеянность. Ребенок вырастет с убеждениями и воззрениями, о которых отец даже и не будет подозревать. Кроме того, детство, проведенное в изоляции, наложит на него неизгладимый оттенок. Итак, забудь о создании нового Адама из своего замечательного, возможно, одаренного ребенка, Чиб. Если он вырастет хотя бы наполовину здравомыслящим — то это потому, что ты дал ему свою любовь и воспитание. И он будет удачлив в общении с другими, и это будет также лишь благодаря правильной комбинации генов. Это будет значить, что твой сын или твоя дочь родились с любовью и стремлением бороться.