Филип Фармер - Дейр

Еще затяжка.

— Чуял я, что-то тут не буверняк. Но когда я подобрал тебе бабу, в самый раз тебе в жены, — это мой долг и право, ибо кто, как не любящий АХ, знает, что за баба тебе под пару? — открылась мне подлинная бездна твоей гордыни и закоснелого антиистиннизма. Ты спорил, ты возражал. Ты через мою голову и обженился. Год антиистинного поведения, который обошелся Госуцерквству в живое существо, ему тобою недоданное…

Хэл побледнел, и стали видны семь красных отметинок лучами от левого уголка губ через всю щеку до уха.

— Не имеете права так говорить, — хрипло сказал он. — Мы с Мэри десять лет были женаты, и все равно детей не было. Пробы показали, что ни она, ни я не бесплодны. Значит, кто-то из нас или оба мысленно воздерживались. Я подал на развод, хоть и знал, что могу заработать ВМ, если докажут на меня. Почему не поддержали мое заявление? Ваш долг был поддержать, а вы под сукно бумагу сунули.

Порнсен небрежно выдохнул дымок, но правое плечо у него стало ниже левого, словно шмат правого бока выхватило. По опыту Ярроу знал: это означает, что Порнсену нечем крыть.

— Когда я увидел тебя на борту “Гавриила”, — продолжил Порнсен, — я ни секунды не думал, что ты там из желания послужить Госцерквству. Я сразу же заподозрил причину. А теперь я в мыслях абсолютнейший буверняк, что ты сюда пошел из подлого желания сбежать от собственной жены. Поскольку бесплодие, прелюбодеяние и межзвездное странствие одни являются законными основаниями для развода, причем прелюбодеяние означает ВМ, ты сыскал единственный доступный выход. Ты примазался к личному составу “Гавриила” и сделался мертв по закону. Ты…

— Кому другому про законы говорить, да не вам! — крикнул Хэл. Его трясло от бешенства и ненависти к самому себе за то, что не может скрыть свои чувства. — Сами знаете, что поступили против закона, когда моему заявлению не дали ходу. Сами заставили живым на небо лезть, а…

— Вот так я и думал! — сказал Порнсен, оскалился, пыхнул сигаретиной. — А отклонил я твое заявление, потому что признал его антиистинным. У меня, видишь ли, мысленное предначертание было, очень ясное, живое, и видел я Мэри, как она несет на руках твое дитя не позже, чем года через два. Не антиистинное предначертание, а со всеми признаками ниспосланного самим Впередником. Мне дана была весть, что твое желание развестись есть уклон в псевдобудущее. Дана была весть, что истинное будущее в руках у меня, и только руководя тобою, я смогу сделать его истинным. Я записал это предназначение на следующее же утро, и было это неделю спустя после получения твоего заявления, и…

— О! Сами признаетесь, что попались на удочку Обратника, и нечего на Впередника кивать! — крикнул Хэл. — Порнсен, я обязан представить рапорт об этом! Сами себя выдали с головой, так и получите по заслугам!

Порнсен побледнел. Сигаретина выпала из губ на землю, челюсти заходили от страха.

— Что ты порешь? Что порешь?

— Говорите, видели мое дитя на исходе двух лет, а меня нет на Земле ого-го сколько, и отцом ему я быть не могу. Значит, то, что вам предначерталось, вовсе не было истинное будущее. Значит, вы дали себя обмануть Обратнику. Чуете, что это значит? Вы же кандидат на ВМ!

АХ мигом перестал кособочиться. Правой рукой накрыл рукоять семихвостки с крестом-анком на конце, отстегнул ее от пояса Плеть свистнула перед самым носом Хэла.

— Видал? — пронзительно крикнул Порнсен. — Семь хвостов! По одному на каждый смертный антиистиннизм! Мало ты их пробовал, попробуешь еще!

— Заткнись! — гаркнул Хэл.

У Порнсена челюсть отвисла.

— Да как ты смеешь! Я твой возлюбленный АХ… — заскулил он.

— Сказано тебе заткнись! — повторил Хэл не так громко, но так же резко. — Остоебенил мне твой скулеж! За всю жизнь вот так остоебенил!

Но даже эти речи не помешали примечать, как бредет в их сторону Лопушок. А за спиной Лопушка — лежит на дороге мертвая антилопа.

“Так она погибла! — молнией пронеслась мысль. — А я — то думал, увернулась! Глаза-то сквозь куст смотрели, я думал, ее глаза. А она погибла Так чьи же глаза тогда смотрели?”

Голос Порнсена вернул Хэла к действительности.

— Сынок, мы, по-моему, говорили во гневе, а не по злому умыслу. Простим друг другу и ничего не скажем аззитам, когда вернемся на корабль.

— Если ты буверняк, то и я буверняк, — сказал Хэл.

И изумился, завидя слезы, стоящие в глазах Порнсена. И еще больше изумился, чуть не онемел, когда Порнсен вознамерился взять его под руку.