Юрий Брайдер - Гвоздь в башке

— Профессор психиатрии? — уточнил я.

— Нет, исторических наук. Если в вашем повествовании вдруг возникнут какие-либо исторические реалии или малопонятные для несведущего человека факты, он постарается дать необходимую консультацию.

— Что, по любому факту? — удивился я.

— Ну если и не по любому, то почти по всем. Абсолютные знатоки, надо полагать, возможны только в математике.

— Пусть тогда ответит, сколько орденов имелось в Российской империи? — даже не понимаю, с чего бы это вдруг я решил проэкзаменовать профессионального историка.

— После того, как Мальтийский крест был исключен из числа российских орденов, осталось восемь, — ответил он, глядя на меня, как мамаша, первенец которой произнес свое первое словечко.

Фамилия Мордасов вообще-то предполагала человека дородного, полнокровного, с апоплексическим румянцем на лице, а историк, наоборот, выглядел как добрый моложавый гном. Если бы не лукавый, как принято говорить, «ленинский», прищур, с него можно было писать портрет другого великого человека — Л. Н. Толстого.

— Скажите, пожалуйста!

Как было не удивиться, если я почему-то считал, что таких орденов имелось не меньше полусотни. В советское время и то целых двадцать штук успели учредить, считая «Мать-героиню». А тут все-таки двухсотлетняя империя.

Впрочем, еще на один вопрос мне фантазии хватило:

— Какой же орден, к примеру, ставился ниже всех остальных?

— Полагаю, что Святого Станислава третьей степени, — улыбнулся Мордасов. — Еще вопросы имеются?

— Никак нет. — Его эрудиция и доброжелательность просто обескураживали, хотя чем-то и настораживали (я придерживаюсь того мнения, что доброжелательнее всех ведут себя те люди, которые собрались залезть в ваш карман). — Больше вопросов не имеется. Но уверен, что скоро они появятся у вас.

Теперь представьте себе такую картину.

Глухая ночь. Больничная палата. Решетка на окне. Медицинская аппаратура что-то сосредоточенно регистрирует. Парализованный сопляк, психическое здоровье которого находится под большим сомнением, пересказывает двум солидным дядькам свой кошмарный сон, отягощенный массой подробностей, не характерных для нашего времени.

Ну не абсурд ли это?

Тем не менее оба профессора слушали меня весьма внимательно. Котяра — тот вообще не перебивал, только начинал интенсивно сопеть в наиболее занятных местах, а Мордасов время от времени задавал всякие уточняющие вопросы типа: «Нельзя ли поподробнее описать экипировку кирасиров?» или «На каком этаже располагался балкон со зрителями?»

Не знаю точно, сколько времени длился мой рассказ, но к его концу я, во-первых, охрип, а во-вторых, категорически изменил свое отношение к персонажам собственного сна.

Нагая блондинка уже не казалась мне идеалом красоты, а ее антипод, тучная венценосная особа, не вызывала прежней безоглядной ненависти. Первая, говоря объективно, напоминала шалаву, такса которой не превышает сотню рублей за час, вторая — официантку из привокзальной забегаловки. Что касается чумазой калмычки, то ее место вообще было на загородной свалке.

Единственным, к кому я сохранил стойкое чувство недоброжелательности, был гвардии сержант Зозуля. И в кого он только такой уродился?

Услужливая память немедленно воскресила мрачные тени гетмана Мазепы, атамана Петлюры, могильщика эсэсэсэра Кравчука и доцента Головаченко, с садистским упорством пытавшегося приобщить меня к таинствам аналитической химии. Но тут же возникал и контрдовод: а как же тогда Богдан Хмельницкий, писатель Гоголь, отец русской демократии Родзянко и футболист Бышевец?

Нет, национальными особенностями характера тут ничего не объяснишь. Сволочь может родиться в любой семье. Самый яркий пример тому — небезызвестный Каин Адамович.

И зачем я (а вернее, мой двойник Василий Лодырев) вообще ввязался в это заведомо безнадежное дело? За державу стало обидно? Вряд ли. Смазливая баба окрутила? Как-то не хочется в это верить. Что же тогда? Неужели элементарное корыстолюбие, тяга к житейским благам? Тогда ты, Василий Лодырев, дурак! А я, Олег Наметкин, насмотревшийся в детстве пустопорожних фильмов про опереточных мушкетеров и фальшивых гардемаринов, — дважды дурак!

Хорошо хоть, что дело не дошло до кровавой развязки. Своя собственная смерть не в счет.

Тем временем Котяра и Мордасов обменялись многозначительными взглядами, но отнюдь не как единомышленники. Во взгляде психиатра сквозил немой вопрос, во взгляде историка — немое восхищение.