Кирилл Бенедиктов - «Если», 2004 № 12

Изменим климат? Напустим чуму?

Олег ДИВОВ:

Ни одной по-настоящему судьбоносной развилки в нашем прошлом я не вижу. Ведь чаши весов никогда не стояли на одном уровне. Всегда был выбор между путем меньшего и большего сопротивления. Иначе говоря — однозначный выбор. А это уже не «развилка», это почти прямая дорога, вымощенная, разумеется, благими намерениями.

У нас просто не было шансов свернуть. Стать «биологической цивилизацией» мы не могли из-за недоразвитой психики, цивилизацией победившего гуманизма — из-за недоразвитой этики, цивилизацией «всеобщего благоденствия» — из-за неравномерного распределения ресурсов. Переход в любую принципиально новую форму бытия возможен для нас только через нынешнюю, технологическую, фазу. Именно технологическая цивилизация может быстро накопить такие огромные информационные активы и так их перегреть, что они, извините за выражение, однажды долбанут. Результатом взрыва станет цепная реакция, серия знаковых событий, возможно, невзаимосвязанных на первый взгляд. Эти события резко «сдвинут» наши представления о мире в сторону действительно реальной картинки и, скорее всего, спровоцируют глубокие системные перемены.

Но будет ли это выбором одной из ветвей развилки? Скорее нет, чем да. Ведь чаши весов опять не уравновешены. Выходит, судьба ведет нас на коротком поводке по самой естественной дорожке.

И тут я спрашиваю себя и вас: а они бывают вообще, пресловутые «точки принятия решения»? Не есть ли вся альтернативная история просто наш поминальный плач по утраченным возможностям? И не происходит ли этот плач исключительно от нежелания смириться с неизбежным?

А и пусть оно неизбежно. Это не лишает смысла работу фантаста — строить модели, обсчитывать вероятности, искать свежие решения. Скорее, наоборот. Ведь каждый писатель, оставшийся в памяти человечества, действовал одинаково — бился головой о стену реальности, пока та не подвигалась. И чем больше альтернативных версий прошлого мы создадим, тем выше шансы, что нормально сложится наше будущее.

Я давно заметил: если «альтернативка» сделана всерьез и мудро, автор наверняка придет к выводу о нереальности или непродуктивности глобальных перемен в судьбе земной цивилизации. Думается, по-настоящему судьбоносные выборы и масштабные ломки у нас не в прошлом, а впереди. И все же, все же… Хочется надеяться, что маленькие развилочки никто не отменял. А значит, я имею право подписаться под словами Венедикта Ерофеева: «…от многого было бы избавление, если бы, допустим, в апреле 1917-го Ильич был бы таков, что не смог бы влезть на броневик».

С жанром криптоистории, состоящей в близком родстве с историей альтернативной, читатели уже знакомы. Предлагаем вашему вниманию первый опыт криптолитературоведения, осуществленный лидером партии национал-лингвистов.

Переимчивость русской литературы сравнима, пожалуй, лишь с переимчивостью русского языка. Человеку, ни разу не погружавшемуся в тихий омут филологии, трудно поверить, что такие, казалось бы, родные слова, как «лодырь» и «хулиган», имеют иностранные корни. Неминуемо усомнится он и в том, что «На севере диком стоит одиноко…» и «Что ты ржешь, мой конь ретивый?…» — переложения с немецкого и французского, а скажем, «Когда я на почте служил ямщиком…» и «Жил-был у бабушки серенький козлик…» — с польского.

Западная беллетристика всегда пользовалась у нас неизменным успехом. Уставшая от окружающей действительности публика влюблялась в заезжих героев — во всех этих Чайльд-Гарольдов, д'Артаньянов, Горлумов — и самозабвенно принималась им подражать. Естественно, что многие переводы вросли корнями в отечественную почву и, как следствие, необратимо обрусели.

Тем более загадочным представляется чуть ли не единственное исключение, когда пришельцу из Европы, персонажу басни Лафонтена, оказали в России не просто холодный прием — высшее общество встретило героя с откровенной враждебностью. Вроде бы образ несчастной обманутой птицы должен был вызвать сочувствие у склонного к сантиментам читателя XVIII века, однако случилось обратное.

Вероятно, многое тут предопределил уровень первого перевода. Профессор элоквенции Василий Тредиаковский, не задумываясь о пагубных для репутации персонажа последствиях, со свойственным ему простодушием уже в первой строке выложил всю подноготную: