Николай Полунин - Орфей

Свои лежащие по ту сторону понимания Тогда и еще о зеленой тетрадке вот что он от Жени скрыл. Не сказал ей. Не сказал. Не сказал.

"Кому не сказал? Что?" - спросил находившийся рядом неотлучно Вениамин.

...А потом его начали уговаривать. Он на все отвечал: "Нет". Вениамин предложил на время поселиться у него. "Нет". Сергей Иваныч предложил поехать на любой курорт, отвлечься. Любая точка на территории страны и почти любая - планеты. "Нет". Анатолий осторожно поинтересовался, намерен ли он... "Нет. Совсем нет. Никогда".

"Хорошо, конечно, мы поговорим об этом позже". - "Мы не поговорим. Нет". Последнее у него хватило ума не произносить вслух. Он также заверил, что понятные опасения, будто он намерен что-то сделать с собой, напрасны. "Нет". Думал он, как ему теперь следует поступить, всего несколько минут, ровно столько, сколько потребовалось, чтобы содержимое бутылок из бара вылилось в мойку. Правда, он не спешил, ходил за бутылками в комнату по одной. Удачно, что многое после недавнего переезда осталось нераспакованным. Книги, например. Больше-то его ничто и не занимало.

А все-таки один раз заехать на Балакиревский его уговорили. Зачем он согласился? Это ничего не меняло. В те дни он многое делал, сам не понимая зачем. Они, верно, не ожидали такой его уступчивости. И приехал он сам, своим ходом. В его сознании отложился только момент собственного решения: да, заеду, - и вот он уже входит, привычно предъявляя пропуск, который у него не удосужились отобрать. А сколько времени прошло между решением и приездом, он не понимал. Могли быть часы, а могли быть и сутки, несколько. Его, конечно, "вели", но в самом здании, в рабочей и "чайной" их комнатах на третьем этаже, произошла накладка. Он услышал что-то, относившееся к нему, но для его ушей не предназначавшееся. Два голоса спорили, один предлагал консервацию, другой - более радикальные меры. Какие? И что такое "консервация"?

Он вошел, ему обрадовались, непонятный разговор тут же оборвался. Но кто с кем говорил? В рабочей комнате, отчего-то перегороженной тяжелой портьерой, были только двое - Сергей Иваныч и Анатолий, но их голосов, подходя, он не слышал. Портьера колебалась, как от несильного, но постоянного сквозняка. Кажется, он спросил, для чего его так настойчиво просили приехать. В ответ услышал какие-то невнятные объяснения, снова просьбы и уговоры. "Тогда я пойду. Совсем. Я не приду сюда больше". Портьера колебалась от несуществующего ветра. За ней кто-то был. Или что-то. Из-за тяжелой ткани лились невидимые волны. Обволакивающие. Завораживающие. Как паутина, слой за слоем, и он был мухой в клейких нитях. Зачем, почему он пришел сюда? Он ведь уже решил, и это не изменишь. "Погоди, Игорек, посиди. Посиди, посиди, посиди. Вот чайку. Чайку, чайку, чайку. Вот сигареты. Сигареты, сигареты, сигареты". Самая обыкновенная пачка "Столичных". На дальнем краю стола, и она вдруг приковала взгляд, да так, что не оторваться. Портьера колышется. Волны из-за нее. Вдруг по комнате запах... трудно определить. Не неприятный, какой-то несовместимый со всем привычным. Он вдохнул его полной грудью. Сергей Иваныч и Анатолий куда-то исчезли. Волны. Портьеры. Пачка "Забудь. Забудь-забудь-забудь... Ничего. Ничего-ничего-ничего... Забудь". А он все сохранил. Только без посторонней помощи вспомнить не мог. Но ведь это и милосердно тоже, правда?

Алкоголик, у которого он купил паспорт и военный билет. Странный алкоголик, как удачно подвернулся И при переезде туда, далеко, в лес, так случалось, что ему помогали. Кто? Прохожие. Первые встречные Мужики-калымщики, готовые всегда подшибить деньгу. Он отдал все.

Вот дом в лесу он нашел сам. Давно еще. Дом, который Дом. Еще в начале лета слышал о нем от какого-то приятеля. Услыхал, что продается, не забыл Пригодилось.

Годы одиночества Тишины. Покоя, который приходит через добывание трудной пищи. Звенящая пустота внутри, которую теперь нельзя было заполнить работой, постепенно начала наполняться этими странными явлениями. Он не пытался осмыслить. Он просто погрузился в них Дом, ставший Домом, потихоньку прокрадывался в него, и чувства протеста не возникало.

Тишина. Покой. Отсутствие воспоминаний. Радуги над малинником. О, Эжени. И появился Гордеев.

***

В темноте я не мог понять, почему лежу на твердом, а голова в липком и холодном. И болит. На суровое похмелье похоже не было, я быстро сориентировался. Вода текла еще хуже, но кое-как я кровь смыл, хотя она продолжала сочиться. Простыни в Крольчатнике хорошие, льняные, не разорвать. Об аптечке я вспомнил уже с навороченными на лоб полосами материи. Свет тоже еле горел. Впрочем, свет-то... Из кабинета я потянул пачку листов. А попробуем. Быстро заправил листок в каретку, передумал, стал писать от руки. Грифель обломился, я схватил второй карандаш. Вот. Страница кончилась, оборвал посреди фразы. Сойдет и так. Сложил, сунул в нагрудный карман. Да! Рубашка-то моя джинсовая, которую Правдивый разорвал, - новее нового. На полочке лежала, отстиранная, свежая, без следа штопки. Может, не та, просто такая же? Да нет, та. На пуговке одной царапина заметна, давняя. Я хихикнул, выходя. Что там у алжирского бея под носом? Шишка?