Николай Полунин - Орфей

Да... Понимали это очень немногие, почти никто, и Богомолов, конечно, проделал уникальную работу. И огромную. Но Перевозчик, когда я прочел, взвесил, посмеиваясь, тонкие листики и положил, не боясь обжечься, в самую середину оранжево светящихся углей. И пламя, поднявшееся от страничек со сведениями, которые больше никому не собрать, было точно таким же, как пламя от моих костров из бумаги без единой строчки.

А мне было жаль. Правда. Я читал, и какая-то часть меня, долго дремавшая (я думал, что уже мертвая, но нет), а теперь просыпающаяся, уже прикидывала, намечала, выстраивала. Тему, сюжет, фабулу, героев. Зацепку, интригу, развязку. Богатый материал, что говорить. Читая, я успел сочинить весь роман, хотя, разумеется, сам еще не знал об этом. Но роман уже был во мне. Так делается. Так всегда бывает.

Бумага корчилась, обращаясь в пепел, а я думал, что это у меня как инстинкт. Как у охотничьей собаки. Что от этого никуда не денешься. И деваться незачем.

- "Золото - прекраснейший из металлов, - по памяти прочитал я. - С помощью золота можно не только делать все что угодно в этом мире, с его помощью можно извлечь души из чистилища и населить ими рай..." Так писал Христофор Колумб королю Фердинанду.

- Я знаю, - сказал Перевозчик. - Как говорят, ты будешь смеяться, но это я знаю тоже.

- Мне не хочется смеяться, - сказал я.

***

Женю я смог успокоить лишь глубоко за полночь. Сперва она все допытывалась, что это было со мной такое, потом гладила по щекам и плакала. Черт знает что, неужели это настолько плохо выглядит со стороны? Я-то никогда себя не видел. В ванной я прижег разодранное место на тыльной стороне левой ладони, правую закрывал гипс, взглянул на свое отражение мельком. Вроде ничего. Ежка за мной, как хвостик.

Мы легли в постель, и, прижав губы к самому ее уху, я долго шептал ей. Она изредка отстранялась, но видела, что я не шучу, и слушала дальше.

- Ну вот это пока все, - шепнул я и снова поцеловал ее ухо. Тонкая душистая раковинка, чуть острая, с маленькой приросшей мочкой.

- Пока?

- Угу. Ты, пожалуйста, усни теперь.

- А ты?

- Я еще не все обдумал.

- Тогда обдумывай. Только чур без оглядки на меня. Я хочу сказать, что я пойду с тобой куда угодно.

- Ты - Мария Волконская, Ты... кто там был еще из жен декабристов?

- Это нечестно. Их поехало за мужьями больше тридцати женщин, а помнят только Волконскую, ну еще двух-трех. Потому что она княгиня.

- Дворянства-то они были лишены. Кажется. А назови ты.

- Я тоже не помню.

- Вот видишь.

Ежик успокоилась, раз заговорила на отвлеченные темы. Я был рад этому. В голове еще звенело и покруживалось после "наката". Такого сильного, протяженного и глубокого у меня никогда не бывало. Еще бы. Зато теперь ясность. По крайней мере, у меня.

- Это было очень больно? - спросила она шепотом. И тоже в самое ухо. Молодец.

- Не особенно. Так...

- А что ты видел? Что-то ужасное? Про все... всех? Про нас с тобой? Плохо все будет?

- Про нас. Все будет хорошо. Уснешь?

- Постараюсь. Я тебе мешаю?

- Нет.

- А телефон так и не звонил. Кто тебе может звонить сюда?

- Не сюда. А кто - и сам точно не знаю. До нового дня?

- До нового дня.

Защемило сердце от новой - старой - возвратившейся нашей игры. Каждый раз, когда что-то вспоминалось и возвращалось, у меня щемило сердце. Я сделал строгое лицо.

- Спи, пьянчужка, и не смей ко мне приставать. Я старый мужчина. Поизносившийся.

- Поистаскавшийся. - Но это она сказала вслух. - Прибери там. А мне принеси рюмочку на сон грядущий. И кстати, книгу свою подай.

- Ты букв не различишь.

- Не в буквах суть. Я усну, обнимая ее вместо тебя, холодный.

Я принес Ежке терпкого венгерского рислинга. Положил на подушку рядом глянцевый том. Никаких чувств, когда сейчас в руках держал, не испытывал. Полный ноль. Ежик отпила вина и с глубокомысленным видом открыла книжку. Я движением тонкой руки, не глядя, был отпущен. У меня снова сердце трепыхнулось.

Я собирал тарелки, сгребал остатки. Прожевал кусок румяного поросячьего бока. Он и холодный был хорош. В гречневой каше темнела пропитанная жиром курага. Никаких апокалипсисов я не увидел в этом моем длиннейшем, мучительном "накате". Никаких чаш гнева, которые мне предстою унять, и язв, которые предстоит излечить. Ошибался Кузьмич в Крольчатнике. Даже обидно. Я налил себе пузырящейся минералки, а вино и пузатенький ликер убрал. Не обращай внимания, тебе совсем не хочется. Стал мыть посуду. Между прочим, горячая вода - это очень здорово. Пользуясь, мы об этом забываем, а зря. Водопровод - вот символ цивилизации. Древние римляне это понимали. Давай-давай, пользуйся, пока можно. Гипс мне совсем не мешал, я только опасался его намочить.