Роман Суржиков - Второй закон

— Клево. Дважды клево.

— Он никогда не выходит из подвала. Похож на заросшую мумию в грязной майке, чуть ли не гниет. Он — все равно, что покойник в склепе, только жив. Это отвратительно, понимаешь?

— Ну, допустим. И что?

— Я смотрел на него и думал: а мы разве лучше? Мы точно такие же, пойми! Только наш склеп чуть побольше — семьдесят километров радиусом… Все, что мы умеем, — выживать в этом склепе. Идти некуда, стремиться не к чему, даже думать не о чем, по большому счету! Жив — и слава богу, чего тебе еще?.. Мы — как могильные черви!

— Эк тебя…

Шустрый с пониманием покивал и протянул мне огурец.

— Ну а чего ты еще хочешь, кроме жизни?

Я чуть не заорал: смысла хочу, черт побери! Надоело быть ошибкой природы, бесполезность осточертела! Хочу делать хоть что-то, что нужно хоть кому-то — пусть хоть богу, которого нет. Хочу верить, что есть в жизни хоть что-то, что стоит этой самой жизни. Иначе я с отпущенными мне годами — все равно, что с пачкой банкнот в пустом супермаркете. Иду вдоль чистых полок, и купить нечего, даже бутылку воды, даже пачку сигарет. И хочется швырнуть бумажки на пол и уйти прочь…

Только я знал, что Шустрый ответит мне на это. Он скажет: "Без толку. В смерти тоже никакого смысла нет".

Я спросил:

— Правда, что этот мир нестабилен?

— Ты меня удивляешь, инженер! Будто термодинамику не учил.

— Учил… Просто услышать хочется.

— Прежний мир тоже был нестабилен, кстати.

— Возрастание энтропии?

— Ну да. Но теперь все куда веселее! Теперь энтропия убывает в каждом процессе. Все холодные тела стынут все больше, отдают тепло воздуху, и рано или поздно достигнут абсолютного нуля. А все горячие тела, наоборот, греются. Потом испаряются, их молекулы бьются о молекулы воздуха, отбирают энергию у них, разгоняются. Взлетают до барьера — и рассыпаются на кванты энергии. Сечешь, а?

Конечно, я прекрасно понимал, что мы обречены. Так давно понимал, что принимал уже как аксиому. Небо сверху, вода жидкая, гравитация притягивает, мы все скоро сдохнем. Только, кажется, все вокруг сговорились этого не видеть. Потому, наверное, я и спросил — устал чувствовать себя ненормальным, хотел услышать подтверждение.

— Секу. Рано или поздно все атомы нашего мира создадут один громадный термоперекос. Половина остынет до абсолюта. Вторая наберет столько энергии, что вылетит в барьер. Все процессы прекратятся, мир выродится. Не будет больше людишек.

— А также не будет ни движения как такового, ни излучений, ни химических реакций. Это даже не вакуум, это вакуум высшего качества! Выпьем за это, а?

Мы выпили. В глазах уже двоилось.

— А скоро, как считаешь?

— Да черт его знает. Я пытался высчитать из возраста термического коллапса и отношения объема нашего мира к объему большой вселенной. Муть какая-то вышла — погрешность до десяти в квадрате… То есть плюс-минус человеческая жизнь.

— Надеюсь, Павел Петрович, спаситель наш, не доживет — а то очень расстроится. Гы-гы.

Шустрый подъехал ко мне, тронул лоб ладонью.

— Не знаю, как Павел Петрович, а ты точно не доживешь, если не остудишься. Давай под горячий душ.

Я послушно встал, слегка шатаясь. Спросил:

— Слушай, а тебе не пофиг?

— Пофиг, вообще-то. Все там будем… Но если ты спечешься раньше других, мне будет обидно. Хочется же перед смертью обсудить, как мы были чертовски правы!

Я ухмыльнулся и пошел в душ.

Вернулся домой ближе к полудню.

Ночью мы еще пили что-то, о чем-то спорили… Потом, кажется, спали… Поднимаясь на "Забаву", я чувствовал себя пожеванным бифштексом. Ни мыслей, ни сил, только желание смочить горло лимонадом и уснуть снова. Еще доля стыда от того, что Лера увидит меня вот таким. А не все ли равно, на самом деле…

Ни Леры, ни Ника дома не было — ну и слава вселенной. А вот Галс был, бросился под ноги и давай тереться. "Накормить тебя, что ли", — подумал я и полез в душ.

Я плескался, медленно возрождая в себе жизнь, каждой клеткой тела ощущая сам процесс творения живого из неживой материи… а снаружи звенел сигнал. Я продолжал плескаться ему назло, а он звенел. Надо полагать, назло мне. Постоял под душем еще, потом, наконец, выбрался из кабинки, неторопливо оделся, не спеша расчесал волосы и лишь тогда пошел открывать.

Командир заставы лейтенант Комаровский был, видимо, человеком очень упрямым — он все еще стоял у трапа.

— Проходите, Игорь Данилович, — сказал я. — Сюда, в кают-компанию. Может, кофейку приготовить?