Филип Дик - Духовое ружье

— У меня есть наркотики.

— А они сказали, что нет.

— Все, что они говорят — это попытка поймать червя в навозной куче. Она повернулась в сторону аудиовидеомонитора, на который только что Ларсу указала. — А это вам подходит, Гещенко!

— Это кто?

— Это майор из квбэшной охранки. Он потом просмотрит пленку, которую сейчас снимают о нас с вами. Да, майор? — спросила она скрытый монитор. Видите ли, — спокойно объяснила она Ларсу, — я — заключенная.

Он пораженно уставился на нее.

— Вы хотите сказать, что совершили преступление, что-то противозаконное, вас судили и…

— Судили и приговорили. Все как псевдо… я не знаю, как это назвать.

Механизм, да, механизм. Согласно которому я теперь, несмотря на все политические и гражданские гарантии в Конституции СССР — абсолютная невозвращенка. Мне не уйти от советском суда, никакой юрист не может вытащить меня отсюда. Я — не то, что вы. Я знаю о вас, Ларс — или мистер Ларс? Или мистер Паудердрай, — как вы хотите, чтобы вас называли? Я знаю, какое положение вы занимаете в Запад-Блоке. Как я завидовала все эти годы вашему положению, вашей свободе и независимости!

— Вы думаете, — спросил он, — что я могу в любой момент плюнуть им в рожу.

— Да. Я знаю это. КАСН сообщило мне, они представили мне эти данные, несмотря на всех обитателей навозных куч, как этот Гещенко.

— КАСН наврало вам, — сказал ей Ларс.

Она растеряно заморгала глазами. Потухшая сигарета и банка пива задрожали в ее руках.

— Они точно так же держат меня, как и вас, — сказал Ларс.

— Разве вы не добровольно приехали сюда в Фэрфакс?

— Конечно, да, — кивнул он. — Фактически я сам подкинул эту идею маршалу Папоновичу. Никто меня не заставлял ехать сюда, никто не приставлял к виску пистолет. Но он вытащил пистолет из ящика стола, показал — и я все понял.

— Фэбээровец? — Ее глаза расширились до предела, как у маленького ребенка, которому рассказывают страшную сказку:

— Да нет, в общем, не из ФБР. Друг ФБР, в этом дружелюбном мире сотрудничества, в котором мы живем. Но это не важно, мы не должны огорчать себя этими разговорами. За исключением том, что вы должны знать, что за иной могут прийти в любое время. И ставят меня в известность, если захотят.

— Значит, — задумчиво произнесла Лиля, — вы не били таким уж особенным. А я слышала, что вы просто «примадонна».

— Да, — сказал Ларс, — со мной трудно. Я ни на ком не полагаюсь. Но все равно они могут вытянуть из меня все, что им надо. А что по сравнению с этим все остальное?

— Я думаю, ничего, — покорно ответила она.

— Какие наркотики вы принимаете?

— Формофан.

— Это похоже на новую модель одностороннего зеркала. — Он никогда не слышал о таком. — Или на пластичную упаковку для молока, которая сама открывается и сама выливается на ваши хлопья, не проливая при этом ни капли.

Лиля неуклюже, как подросток, сделала несколько глотков из своей банки пива и сказала:

— Формофан очень редкий. У вас на Западе его нет. Он производится одной восточно-германской фирмой, происходящей еще от донацистского картеля. В действительности он делается… — Она помедлила. Она раздумывала, стоило ли продолжать. — Они делают его исключительно для меня, — сказала она наконец.

Лиля рассказала ему, как препарат производится:

— Павловский институт в Нью-Москве сделал шестимесячный анализ моего мозгового обмена, чтобы выяснить, что можно сделать, чтобы улучшить его. Они вычислили эту химическую формулу, она была ксерокопирована и передана «А.Г.Хеми». И «А.Г.Хеми» производит шестьдесят полуграновых таблеток формофана для меня каждый месяц.

— И что происходит?

— Я не знаю, — сказала осторожно Лиля.

Он испугался. За нее. За то, что они сделали — и могли бы сделать в любое время, когда захотят.

— Вы не замечаете никаких проявлений? — спросил он. — Вы не замечаете никаких проявлений? — спросил он. — Более глубокое проникновение в состояние транса? На более длительное время? Меньше побочных эффектов? Вы должны заметить хоть что-нибудь. Улучшение ваших эскизов. Должно быть, они дают вам ем, чтобы улучшить ваши эскизы.

— Или спасти меня от смерти, — сказала Лиля.

Его внутренний страх стал еще более острым.

— Почему от смерти? Объясните. — Он старался говорить тихо, чтобы не выказывать никаких чувств, чтобы голос звучал совершенно естественно. Даже если принять во внимание квазиэпилептоидную природу…

— Я очень больной человек, — перебила Лиля. — Психически. У меня, как они называют это, «депрессии». Но это не депрессии, и они это знают.