Евгений Прошкин - Слой Ноль

А когда он попал в дисбат... Это уж совсем другая история, Мухин ее и вспоминать-то не хотел. Попал за то, за что другие получали отпуск... Так вот, когда он туда попал, проклял не только «суку Веру», но и всех сук Земли. Юношеские сопли в предельно жесткой среде дисбата обошлись ему слишком дорого. Если б он знал заранее, в какую помойку его везут и что там будут за люди, то выгрыз бы наколку с мясом. Но он не знал и не выгрыз, и на новое место службы прибыл с «сукой» на руке — и с индифферентной улыбочкой, хотя уже без воздушных поцелуев.

Напрасно он объяснял, откуда взялась татуировка и что она означает. Все только хмыкали и внимательно, с головы до ног, его оглядывали. А ночью, после отбоя, третий дисциплинарный взвод третьей дисциплинарной роты показал ему свое толкование этого слова.

«Сука» — это самка...

— Сука!! — гаркнул бритый. — Ты что там валяешься? Заснул, что ли?

Виктор отбросил осколок и потрогал лоб, будто проверяя буквы на ощупь.

— Да. Я... я иду, иду... — пробормотал он.

— Не иду, а бегу! Лечу!

—Да... я лечу.

Мухин встал и, придерживая за пазухой будильник, понесся вдоль бывшего жилого дома, ныне — груды обломков...

«Суку» на левой руке он тогда уничтожил. Раздобыл кусок наждачки и стер — подчистую, чуть ли не до кости. Исключительно для себя, поскольку для других это уже не имело никакого значения. А еще он втайне надеялся, что рука опять распухнет и он немножко отлежится в санчасти.

Однако избавиться от этого слова ему не позволили.

Его привязали к кровати и сделали новую татуировку — ярче, крупнее и гораздо заметней. На лбу.

Через месяц он очутился в госпитале, но не в хирургии, а на психиатрической экспертизе. Военврачи душевнобольных не лечат, они лишь отбраковывают. Его комиссовали и перевезли в Москву — домой он вернулся даже не прослужив положенных двух лет. Если только палату на двенадцать человек считать домом...

А потом пришла Дурь. Никто не понял, что это такое, — тогда, год назад. Никто не понимал и сейчас. Дурь — это то, что случилось с людьми. Или, может быть, с миром.

Однажды Витя проснулся — дома, то есть в двенадцатиместной палате, — и увидел, что дверь открыта. Больные разбрелись кто куда, и он тоже побрел. Их никто не задерживал — врачи и санитары сами превратились в больных, да и не только они...

Витя шел через весь город пешком, потому что транспорт не работал, и метро остановилось, и даже самолетов в небе не было. Он шел долго, целый день, и за этот день насмотрелся такого, что крезушные байки соседей по палате показались ему скучным выпуском новостей.

По пути он не встретил ни одного нормального человека, и у него возникло впечатление, что «день открытых дверей» устроили все психушки Москвы и области. Люди шлялись какие-то оглушенные, растерянные, все оглядывались по сторонам и словно бы что-то искали. Некоторые пытались друг с другом заговорить, но из этого редко получалось что-то хорошее.

Пока Витя добрался до квартиры в Бибиреве, где жила сестра, он увидел десяток серьезных потасовок и бесчисленное количество разбитых витрин. Он, удравший из дурдома, был в этом городе самым вменяемым. А сестре он рассказывал об их жизни целые сутки. Она почему-то помнила, что он никогда не служил в армии, и что он давно уехал на Север и там пропал, и что ему сейчас вообще не двадцать два года, а тридцать.

Бред сестры был настолько детальным и правдоподобным, что Витя мог бы и поверить, если б не рыжие больничные штаны, в которых он к ней пожаловал, и еще кое-что... Конечно, «Сука» на лбу.

Витя ждал, что со дня на день все наладится, но с каждым днем становилось только хуже. Он недоумевал Да подевались врачи, милиционеры, военные — те, кому положено наводить порядок, пока не понял, что вот эти самые людишки, путающие «надысь» и «намедни», они все и есть — психиатры, бойцы ОМОНа, солдаты внутренних войск...

Ходили слухи, что в деревнях жить легче — там и огород, и куры с кроликами, и отморозков поменьше, но Витю никуда особо не тянуло. Он привык жить в городе, как и миллионы других — голодных, запуганных, подчиняющихся любой гниде с ружьем. Они все продолжали на что-то надеяться и в этом нудном, пустом ожидании продавали последнее, а потом и самих себя.

У Виктора никогда не было сестры. Нигде, ни в одном из слоев, которые он успел посетить. Здесь она была, и он превратил ее в проститутку...

Мухин свернул во двор и остановился. В висках и в затылке ухала тугая невыносимая боль, грудь не поспевала за легкими, и они бились о ребра, как разрезанный, но еще не сдохший карп. Да, бегать он не привык. Клянчить окурки, торговать сестрой, носить на лбу «Суку» и откликаться на «Суку» — это другое дело, это легче...