Андрей Ракитин - Мое королевство (Химеры - 2)

Алиса сжала в ладони леденцовую драгоценность и перевела дыхание.

- Дальше.

- Да. Сейчас.

В комнате порозовело. Словно разожгли камин. Или рассвет. Или - где-то далеко-далеко - пожар.

- ... Прикоснуться не к небу, не к снам - щекой к твоим волосам.

Голос неожиданно отвердел, и Алиса сама удивилась этому. Бешеный бег коней, черен меча в ладони.

- Не знаю: к горю ли, к радости

Распахнулись Ворота Радуги!

Она еще успела увидеть, как Феличе шевелит губами, повторяя записанные слова.

Как это происходит? Просто приближается квадратное окошко. Как аквариум, где за толстой стенкой плавают чьи-то чужие мысли, поступки и дела. А потом приходит день, приходит срок, и истончившаяся преграда рвется или просто тает. И этот чужой мир - он уже в тебе, он - ты, и слова, проходя сквозь тебя, становятся плотью. Что в этом виновато - фаза луны, чужой незнакомый запах... это лишь толчок, возможность; но и врата, и привратник, и решетка на этих воротах - ты сама. Ты решаешь, какие порождения выпустить в мир и облечь словами... И тусклая елочная игрушка вдруг взрывается радугой! И идут травяные дожди, и кто-то задыхается и умирает от счастья - от того, что тобою написано. Или от боли - а выбираешь ты. И сам взрываешься с придуманным миром, и вырваны с корнем нити марионетки... Но буря затихает, и моря возвращаются в свои берега, и твои врата к тебе закрыты, а костер, абсолютный текст, ждет. И ты бросаешь в него, как ветки, все, что можешь найти, вырвать, вынуть, извлечь из себя и из других - странный поворот дороги, и слезинку, и смешную детскую песенку... все, все падает в костер, и ты отдаешь, отдаешь иногда до цинизма, потому что и чье-то (может, и твое) последнее дыхание - тоже туда. Сломанная рука мертвого, стон отвергнутой любви... то, что не придумаешь ни за что и никогда, что должно быть истинно - иначе никуда не годится сотворенное тобою слово. А потом ждать, каждый раз боясь, что ничего не случится, что врат не будет.

Радуги сияли. Путались с пронизанным солнцем дождем. И небо было ослепительно синим и глубоким, и в нем плыли величественные, как на картинах Чюрлениса, воссиянные солнцем облака.

Мы, мы все были волшебными воротами, пусть калиточками, пусть щелочками из мира в мир, и когда кто-то из нас погибал - это как разбитый елочный шарик, мертвое чудо. Но мы были вместе, и радуги вскипали в поднебесье, и поили серый мир. Он глотал сотворенный нами разноцветный дождь, глотал беспощадно, но в этот раз, хвала Корабельщику, сумел напиться. Пей нашу кровь, пей нашу радугу - не жалко. Мы оторвем и раздадим кусочки души, все равно ее станет больше. Времена перемешались, и стоя на осколках, я дарю всем охапки сирени. Взахлеб. Радуги - полными пригоршнями. В небе - Врата!

"Ваша страшная сказка становится нашей страшной былью, и вы думаете, я буду просто стоять и смотреть?.."

Хальк поймал себя на том, что опять беседует с придуманным героем. И у Феликса есть повод удивляться и спросить: разве он такой злодей? Он же никогда не пойдет на то, чтобы использовать женщину втемную. Даже для блага нации. Стоп, не было тогда такого понятия - "нация". И вообще что-то не так. А, поймал это Хальк, не могли Алису схватить в Эйле. В Эрлирангорде - запросто. Но между столицей и Эйле - сутки поездом... Паровоз в средневековье, смешно... Тяжелая капля упала с крыши в выбитую под окном ямку. Сегодня проходят испытание будущие рыцари. С утра заявился совершенно злобный Гай и осведомился, неужли же, чтобы стать рыцарем, обязательно лезть в мокрую крапиву? А Ирочка уперлась в этих испытаниях и вечером станет изображать королеву-мать, лупить детей при свечках деревянным клинком по плечу и опоясывать ремешком с этим же мечом, привешенным к оному. Верх идиотизма. Хальк обещался написать жалованные грамоты... Пиши-пиши, художник, по линиям руки... что-то, не помню что, есть реальность, данная нам в ощущение. А если в ощущение дана нереальность, что тогда? Или грани сместились - и как повернешь... Что это он тут нарисовал? Хальк, отнеся на вытянутые руки, разглядывал вырванный из блокнота, измятый и немного обгорелый по краям листок: оградка, мраморная роза на камне. "До свидания, глупышка Икар. Вон над кладбищем кресты, словно крылья. Нас на нем похоронили с утра. Нас хотели завести, но забыли." Оптимистично и весьма жизнеутверждающе. Но почерк... загнутые кверху спятившие строчки. Через месяц она сама не могла прочесть, что написала. Но не было же у нее этих стихов!.. Нереальность в ощущение. Хальк высунулся под дождь. Особенно нетерпеливые оруженосцы, заране потирая голые локти и коленки, ломились к крапиве. Охота пуще неволи. Сказка... да. Одно дело, когда твоя сказка пусть за полустертой, но гранью. За окошком, за прогибающейся преградой. Пусть в снах. Пусть в неоживающих строчках. Пусть в почти не страшных картинках перед глазами. Но если она ломится в мир с упорством сбрендившего поезда? Как в старом фильме: ворвавшийся в квартиру паровоз. Рваная дыра в стене и тупое черное рыло среди сентиментальных кошечек. И что же мне делать со всем этим, Господи?! Впрочем, ты все равно не ответишь.