Джоанна Расс: Гостья

Какая жалость, что она не отсюда.

Каждый год в середине августа Кантри-клаб устраивал танцы, не только для богатых семейств, настоящих его членов, но и для некоторых других добропорядочных жителей города. Это должно было быть в новом четырехэтажном особняке из красного кирпича, с красивым двором. Мы были приглашены, потому что я уже была достаточно взрослой, но за день до этого заболел отец, и маме пришлось остаться дома и поухаживать за ним. Он полулежал на подушках кушетки в гостиной, чтобы видеть, чем занимается в саду моя мама и время от времени окликать ее через окно. Ему была также видна дорожка к передней двери. Он уверял ее, что она все делает неправильно. Я даже и спрашивать не стала, можно ли мне пойти на танцы одной. Отец сказал:

- Почему ты не выйдешь и поможешь своей маме?

- Она не хочет, - сказала я. - Лучше я побуду здесь.

- Бесс! Бесс! - сердито закричал он и начал давать маме инструкции, через окно.

Мама трудилась в саду под кухонным окном; стоя на коленях она выпалывала сорняки, наша гостья стояла рядом с нею, дымя сигаретой и подстригала куст сирени. Я сказала тихо-тихо:

- Мама, ну можно мне пойти, ну можно?..

Моя мама вытерла рукой лоб и отозвалась:

- Да, Бен! - обращаясь к отцу.

- Ну почему мне нельзя! - шипела я. - Там будет и мама Бетти, и мама Руфи. Почему ты им не позвонишь?..

- Да не так!.. - грянуло из окна гостиной. Моя мама кротко вздохнула и весело улыбнулась. - Да, Бен! - ответила она радушно. - Я слушаю. - Отец снова принялся давать наставления.

- Мама, - отчаянно сказала я, - почему ты не можешь...

- Твой отец этого не одобрит, - сказала она и снова улыбнулась милой улыбкой, и снова ответила отцу, ободряя его. Я побрела к сиреневому кусту, где наша гостья, в своем неописуемом черном платье, складывала сухие ветки в кучу. Она последний раз затянулась сигаретой, держа ее двумя пальцами, затем втоптала ее в землю и двумя руками подняла всю огромную охапку мертвого дерева. Перебросив ее через забор, она стряхнула с себя мусор.

- Папа говорит, а августе нельзя подстригать деревья, - пробурчала я.

- Да? - сказала она.

- Им от этого больно.

- Вот как, - сказала она. На ней были садовые рукавицы, которые были ей малы; она снова взяла секатор и начала срезать стволы дюймовой толщины и сухие ветки: они щелкали, переламываясь, мелкие щепки летели в лицо. Это делалось быстро и умело.

Я не говорила больше ничего, только следила за ее лицом.

- Но мама Руфи и мама Бетти... - начала я нерешительно.

- Я никогда не выхожу, - сказала она.

- Вам не надо будет оставаться, - сказала я, чуть не плача.

- Никогда, - сказала она. - Никогда и низачем, - и отсекла особенно толстую, сухую серебристую ветвь, сунув ее мне в руки. Она стояла, глядя на меня, и ее взгляд, и весь ее облик внезапно стал очень суровым и неприятным, отчего-то чужим, словно облик человека, видящего, как другие идут умереть в бою - почти как в кино, только тверже, словно стальной шип. Я поняла, что никуда не пойду. Мне казалось, что ей довелось повидать бои Великой Войны, может даже сражаться в них. Я спросила, хотя с трудом могла говорить:

- А вы были на Великой Войне?

- На какой великой войне?.. - сказала наша гостья. Затем пробормотала: - Нет, я никуда не выхожу, - и снова принялась подрезать деревья.

Вечером того дня, когда должны были быть танцы, мам велела мне одеваться, и я оделась. У меня на двери висело зеркало, но окно было удобнее; оно все смягчало: в нем я словно повисала в середине черного пространства и мои глаза светились из глубоких мягких теней. На мне было платье из розового органди и букетик маргариток, не диких, а садовых. Спустившись, я увидела, что наша гостья ждет меня внизу: высокая, с обнаженными руками, почти красивая, потому что она сделала что-то со своими невозможными волосами, и ржаво-черные пряди завились, как на самых лучших фотографиях. Затем она встала, и я поняла, что она к тому же и красива на самом деле, вся черная и серебряная в платье парижского или лучшего нью-йорского стиля, с серебряной лентой на лбу, как у индийской принцессы, и серебряные туфли на каблуках с одним ремешком на подъеме.

Она сказала:

- Ах! Ну разве ты не прелесть, - а затем шепотом, взяв меня за руку и глядя на меня сверху вниз со странной мягкостью: - Я ведь буду плохой дуэньей. Я собираюсь исчезнуть.

- Ну, - сказала я, внутренне содрогаясь от своей смелости, - надеюсь, что смогу сама о себе позаботиться. - Но надеялась я, что она не оставит меня одну и что никто не будет над нею смеяться. Ведь она и вправду была невероятно высокой.