Анатолий Радов - Ящер [= Холодная кровь] [СИ]

Ещё в первый раз в военкомате, когда приписные получали и дурацкие тесты проходили, я набрал самый большой балл. И не просто самый большой, а самый большой в нашем городке за последние сорок лет! А потом, когда все в коридоре тусовались в ожидании, гляжу сквозь приоткрытую дверь, а там в кабинете штанга, и на ней восемьдесят кг. Во мне самом шестьдесят пять тогда было, но я шмыгнул быстро в проём и отжал ту штангочку лёжа от груди двенадцать раз. Когда обратно на стойки её положил, гляжу — в дверях «летюха», старший. Он даже ругаться не стал на мою борзоту, а отрядил четверых «бойцов» вытряхивать половики, назначив меня им в командиры. А потом был майор, который выдавал приписные в актовом зале.

— Ну-у, — говорил он, глядя на меня, как на редкое ископаемое. — Ну ты выдал. Ты это, если хочешь в училище какое… мы тебя в любое… на права бесплатно выучим тоже…

Я обрадовался, помню. Потом кивнул, а потом… забил.

Ну, а уж совсем потом — определённый возраст, особого рода причёска, автобус и вперёд, на самый лучший урок жизни. И полное попадалово — стройбат. Хотя, это ещё с какой стороны поглядеть.

И само собой, одноразовое стрельбище за все два года. Зима, мороз минус пятнадцать, два десятка километров пешком. Иногда правда «сержики» переводили нас на бег для сугрева. В общем: ноги гудят, стираются до задницы, уши, как варёные раки, соплями собственными давишься — курорт одним словом. Три патрона, пальцами, которых нихрена не ощущаешь, кое-как в рожок, три одиночных куда-то туда. Всё, бойцы. На этом праздник заканчивается, и да здравствует возвращение к трудовым будням.

Короче, не «махра» я даже, и винтарь этот мне, как мёртвому припарка. Вот только Хлох ничего об этом, конечно, не знает. Хотя, если это тело в какой-то их военхол поступало, возможно и стрелять оно умеет лучше моего.

Перетащив всех мертвяков, мы минут пять отдыхали. Я присел прямо на землю и по привычке потянулся к карману за сигаретами. Рука ещё не преодолела и половину пути, а мозг уже успел невесело констатировать — о табаке придётся забыть. Или перейти на то, что курят эти чешуйчатые. Если они вообще что-то курят.

Хлох молча ушёл к средней машине, но быстро вернулся с канистрой в руках. То, что это канистра, понятно с первого взгляда: из металла, форма прямоугольная, наверху горлышко с крышкой. Я задумчиво смотрел, как он резкими толчками выплёскивает из неё на «головную» местное топливо. По запаху — голимый бензин.

Хотя, чему удивляться? Если есть флора и фауна, значит, есть нефть, если есть нефть, почему бы не быть бензину.

Наконец, канистра почти пуста. Хлох из оставшегося на донышке сделал тонкую дорожку метра в три, достал из кармана куртки зажигалку, щелчок и огонь побежал к машине.

— Простите, ребята, — громко проговорил он, и несколько секунд простоял каменным истуканом, а потом подошёл ко мне и присел рядом.

— Всех этих тварей теплокровных уничтожу, — в его шипящем голосе была такая злоба и ненависть, что у меня по коже мурашки… чешуя дыбом встала. — Всех. За Шхола, за Шиху, за Хехта… за всех наших ребят. Ты слышишь, Хош? Всех порешу. Я тебе клянусь, Хош. Веришь?

И что мне ему отвечать? Молчу…

Очнулась энжа от дрожи, которая сотрясала всё тело. Мелкими, но частыми, и очень неприятными рывочками. Она открыла глаза, первым делом осмотрелась вокруг, а потом стала разглядывать себя. Понятно, почему дрожь.

Она голая. Абсолютно.

Конструктор переместил её сюда в нейтрал-коконе, который сразу же самоуничтожился. В кокон он поместил её в «разобранном» на элементарные частицы виде, которые по прибытии на место структурировались в тело.

— В тело, — прошептала дрожащими губами Дара и стала себя ощупывать.

Да, это её тело. То самое! Даже за пятьсот лет она не забыла его, стройное, гибкое, сильное. Когда её двадцатилетнюю сжигали на костре, она жалела только об одном, что это тело так и не познало любви. В восемнадцать она дала зарок — оставаться девственницей до того дня пока не отомстит проклятому барону фон Арьяку за смерть своих близких. Мать изнасилована и задушена, отец с младшим братом зверски изрублены на куски.

Она сама хоронила их, в одиночку, вытирая рукавом бессильные слёзы. А после, сколотила ватагу из таких же пострадавших от жестокого, потерявшего человеческую сущность феодала, и два года убивала его воинов, его мерзких людишек, занимающихся разбоем и насилием. Пять десятков смертей… сладких смертей.