Дмитрий Гаврилов: Эликсир памяти, или Последние из Арконы

— Прямо сумасшествие! Нет, так жить более нельзя! — решил я, разглядывая толстый и длинный ореховый посох, оставленный Инегельдом.

… «Спросим! За все спросим!» — прошептал я, подбрасывая сучьев в огонь… Пламя трепетало, пламя алело игривыми языками.

Огнебог благосклонно принимал жертву.

Тогда я расстелил плащ и, разоблачившись по пояс, снова подсел к костру. Руны привычно шершавили чуткие пальцы. Я скрестил ноги, крепко выпрямил спину, слегка прикрыл веки и высыпал стафры разом пред собой…

Я ли? Нет, то был кто-то другой, удивительно похожий на меня.

Одни знаки тускнели, другие вообще не проступили, но были и такие, что сразу бросились в глаза, багровея кровью.

Тогда молодой волхв положил ладони на колени. Сжав губы, он начал сильно, с совершенно невозможной, для простого человека, быстротой прогонять сквозь обленившиеся легкие еще морозный воздух.

Вскоре по телу разлилась истома, граничащая с дурнотой, но волхв продолжал действо, впуская эфир через одну ноздрю — выдыхая через другую. Наконец, появилось ощущение, что воздух нагрет, и даже раскален, словно на дворе не осень, а разгар летнего дня. Пред глазами замельтешили ярко голубые точки и пятнышки. Зашумело, тело покрылось испариной, точно в каждую пору вонзили по игле. Внутрь вливалось что-то жгучее, дрожащее, липкое. Мелькание усилилось, а в ушах уж звенели колокола.

Теперь воздух более походил на плотный, клубящийся, точно в бане, пар. Я достиг апогея. Последний вдох! Задержка! И мертв!

А за этим следовало прозрение — знаки складывались в слова, события — в историю.

— Эк, вымахал? — удивился Богумил, когда посыльный шагнул в горницу, и, даже наклонившись, чуть было не расшиб лоб о притолоку.

— Да святится великий Свентовит! Будь здрав, мудрейший! — выпалил парень. — Скверные вести из Киева.

Сказал, да и умолк на полуслове.

— Как же, ждем! — молвил в ответ тысяцкий, нервно перебирая тронутою сединой бороду.

Богумил огладил свою, молча кивнул доверенному, мол, не тяни — все, как есть, сказывай.

— Хвала Велесу, я обогнал их! — продолжил парень, — Ночью кияне сбились со следа, но князев стрый скоро будет здесь. У вас нет в запасе и дня. Худые дела творятся и в Киеве, и в Чернигове, и по всей земле русской. Много крови будет, чую.

— Не бывать тому, чтобы мать да отца поимела. Никогда Господин Великий Новград не покорится Киеву! Никогда Югу не владеть Севером! — воскликнул Угоняй.

— Тише, воевода! — спокойно произнес верховный волхв. — Реки дальше!

— Едет Добрыня-Краснобай, да дружина его, а с ним еще Владимиров верный пес, Путята, — рассказывал вестник, — И он ведет войско ростовцев. Все воины бывалые, у всех мечи остры да булатны.

Хотят кумиров наших ниспровергнуть. Хотят снова вознесть веру чуждую!

— Уж не Христову ли? — грянул Угоняй. — Ишь, какие скорые. Еще тлеют кумиры Рожаниц да Родича, а они снова тут объявились! Не пустим врага в Новгород, нехай за Волховом себе скачет. Попрыгает да помается — и назад повернет.

— Ты дело говори, тысяцкий!? — нахмурился Богумил, хотя сам недолюбливал Краснобая, а особливо его выкормыша стольнокиевского.

«Третий десяток разменял, а всё равно — мальчишка, да еще злопамятный и честолюбивый. Не почтил ни Велеса, ни Свентовита, а объявился жрецом Громометателя», — злился он. — Как ворога отвадить?

Выстоим али прогнемся? — продолжал верховный волхв.

— Думаю я, — разобрать мост, а лодьи да на наш берег переправить. Выиграем время — ушкуйники вернутся, и варягов с Ладоги вызовем.

— А коль пожгут супостаты торговую-то сторону? — осмелел посыльный.

— Что они, дурни? От того народ еще злее станет. Правда, купчишки наши — эти заложить могут. Всюду поплавали, всем пятки да задницы лизали. Вот откуда предательство да измена будет, — развивал свою мысль тысяцкий.

— Прикажи бить набат, Угоняй! — молвил Богумил. — Немедленно учиним вече. Буду говорить с новгородцами!

Тысяцкий поклонился верховному жрецу и спешно покинул палаты.

Посыльный топтался, как несмешленый конек. Богумил хмуро посмотрел на него, неожиданно, улыбнулся — лицо просветлело. Он поманил посланца, тот все так же нерешительно приблизился.

— Садись, молодец — продолжал Богумил, — Знаю, устал с дороги, но время не терпит. Сам сказал.

— Истино так, не терпит, владыко!

— Хочу отписать я племяннику грамотку, ты и повезешь бересту.