Александр Бачило: День гнева (сборник)

Разве нормальная, без «пунктика» девочка, скажем, Зоя Салатина, могла бы написать в сочинении по «Герою нашего времени»: «Если бы Печорин слетал в космос, а Онегин занялся генетикой, у них не возникли бы вопросы „как жить?“ и „стоит ли жить вообще?“. Они бы поняли — жить стоит. Жить, но не прозябать. Иначе не стоит».

Маргарита Евгеньевна, женщина молодая, но сдержанная, проверяя сочинение, пожала плечами и подумала: «Девочку, конечно, заносит, но обсуждать сочинение в классе не стану; это может сказаться на ее психике. Зачитаю-ка я лучше выдержки из умненькой Салатиной». И стала зачитывать: «Типичный представитель своего класса, Печорин переезжает с места на место, ищет ответ на вопрос: „стоит ли жить?“. Он человек хотя и образованный, но знания применить не может и потому оказывается „лишним человеком“…»

На дворе стоял тогда октябрь, в оконных рамах жужжала муха, недалекие пути стонали под тяжелыми товарняками, а голос Маргариты Евгеньевны и то, что она читала, сливался в монотонный осенний гул, от которого сами собой выплывали изо рта зевки и глаза слипались в электрическом желтом свете, тоже ненужном и скучном. Лариса за последней партой слышала только этот осенний гул и пыталась переложить его на стихи и одновременно на музыку. Припев выходил ничего, смесь «лишнего Печорина» с колесным тарарамом, и поэтесса так увлеклась, что Маргарита Евгеньевна из другого конца классной комнаты вдруг услыхала довольно мелодичное, задушевное пение. Она на полуслове прервала выдержку из Салатиной и выразительно посмотрела на последнюю парту. Проснувшийся от тишины класс дружно обернулся в том же направлении. Мечтательная Семар продолжала напевать, рисуя на запотевшем стекле октябрь, Маргариту Евгеньевну и далекую страну Элладу, где сочинения детям разрешали писать стихами.

Вообще, если бросить на чашу весов все то, что пережила и перестрадала из-за Семар Маргарита Евгеньевна, то на другую чашу придется положить десять лет жизни и тысячу седых волос. Из ее сочинения «Пусть всегда будет солнце» Маргарита Евгеньевна, к примеру, поняла, что не сегодня-завтра Лариса собирается в Америку, чтобы серьезно поговорить с президентом по поводу предотвращения ядерной катастрофы. Вызванная в школу мама-Семар слезно клялась, что никаких денег на билет дочка у нее не просила и разговоров о заграничных поездках в последнее время не вела.

Но даже эта история оказалась цветочком по сравнению с той ягодкой, которую преподнесла Маргарите Евгеньевне Семар однажды весной, когда весь Кузятин утопал в абрикосовом розовом цвете и дразнящих запахах. Они вливались в распахнутое окно учительской, и непреклонная Маргарита Евгеньевна позволила им себя одурманить. Поэтому, когда прозвонил телефон и прозаичный голос из районо потребовал ее, она сначала игриво хихикнула в трубку и, только узнав, откуда звонят, пообещала прийти к назначенному времени. В районо ей пришлось позабыть весну со всеми ее прелестями. Листок из школьной тетрадки, исписанный ЕЕ почерком, в довольно витиеватых выражениях просил получше думать над названиями сочинений, прежде чем давать их старшеклассникам, потому что такое название, как «Чацкий — передовой человек своего времени» или «Жизненный путь Онегина» скоро им вообще «опротивеет» и они откажутся писать.

— Вас понять трудно, — сказали в районо и пристально взглянули на Маргариту Евгеньевну. — Почему вы вдруг решили пожаловаться нам на себя? Названия сочинений ваши?

— Мои…

— Почерк ваш?

— Почерк мой, но…

— И к тому же вам, передовой учительнице района, стыдно делать три ошибки на одной страничке. Не «опротивеет», а опротивит… Как вы можете?

Маргарита Евгеньевна не могла. Но она знала человека, который мог и который не знал, что названия сочинений дает учитель, а не районе И этот человек решил, что к авторитетной Маргарите Евгеньевне прислушаются скорее, чем к никому неизвестной школьнице. Он захотел сделать доброе дело, воспользовавшись одним из талантов, которыми его так щедро одарила природа. И этим талантом было безупречное подделывание почерков. А этим человеком была Семар.

В каком мире, какими понятиями жила эта «чокнутая», никто толком не знал. Она была бы даже ничего, если бы аккуратно постриглась «под пажа» или еще под кого-нибудь на манер прочих кузятинских старшеклассниц, если бы не пялила на себя необъятные балахоны, в которых могли уместиться сразу три Семар, и если бы зимой и летом, в жару и дождь не таскала за собой повсюду гитару и пса Бурбона, как какой-нибудь средневековый бард, а не нормальная советская школьница. Ежедневно она оглядывала себя в сотне зеркал, витрин и автомобильных стекол, но ни одно из отражений не подсказало ей, что следует немного преобразиться, чтобы люди перестали показывать на нее пальцами. Она жила с матерью, добропорядочной, усталой женщиной, и со старшей сестрой, усталой, добропорядочной и незамужней. Обе ее жалели, стыдились — и совсем не умели оправдывать перед соседками, которые говорили о Ларисе разное.