Николай Басов - Иномерники

Тойво подвигал движковым регулятором, при этом, кажется, он будто и свои силы, и ощущения, и способность присутствовать в этом мире – изменял. «Что-то он сегодня силен анимальностью, прежде бывал… ровнее». Гюльнара подумала это непроизвольно, но ее, разумеется, прочитали все, Тойво остался серьезен, Костомаров улыбался.

«Если бы мы могли в малой степени реализованности здесь ходить, чтобы сквозь стены протискиваться, как та зверюга, что Шустермана сожрала, было бы совсем неплохо». – «Давно об этом думаешь?» – «Порядочно». – «Дурацкая идея, ты же убедилась, какие стены крепкие. И антенну вон срезало…» – «Вот потому и подумала об этом, что убедилась. С заходом наоборот, так вот».

Тогда Костомаров и выдал абсолютно непредвиденную, почти гениальную догадку: «А тут вообще многое меняется от наших предположений и планов, как это бывает во сне… Вот если хорошенько настроимся, то есть начнем сообща представлять, что лабиринт заканчивается за тем поворотом, допустим, тогда… он может и закончиться».

«Вообще, непонятно, почему мы так долго и спокойно тут бродим, над этим следует поразмыслить… А ты эксперименты сочиняешь». – «Потому и сочиняю, что долго и спокойно… С заходом наоборот». – «Игривый ты сегодня, командир, не было бы худа от такого веселья».

И все же в их общем мышлении установилось соображение, что они могут выйти из лабиринта, не поворачивая назад, не возвращаясь в Чистилище, а продвигаясь вперед.

«Интересно, какое оно впереди – самое пекло, раз уж это считается Адом?»

«Чистилище и Ад – условные обозначения, да и нет их, может быть, вовсе… Если по-настоящему, по-научному думать». – «А если не по-настоящему? Они, вероятно, другие, да?» – «Какие?» – «Не знаю. На меня тоже это ощущение, что и на вас, давит, я тоже плаваю в представлениях стен и тварей за ближним поворотом».

А дальше стали происходить вовсе уж трудновообразимые вещи. Их сознание стало почти раздельным, каждый ощутил себя суверенной личностью, хотя машина на пси-связях объединяла их по-прежнему. Но это общее сознание у них вдруг рассыпалось или отделилось от них, причем каждый продолжал оставаться собой, но их коллективное мышление вплелось во что-то трудноопределимое и вышло далеко вперед, совершенно без напряжения преодолевая те стены, которые они по-прежнему видели на экранах машины вокруг себя.

Происходило раздвоение мышления и совершенно неудержимое расширение впечатлений. От этого даже становилось больно, только не физически и даже не психически, а самой душе, хотя и не всей, а лишь какой-то высшей ее части, как если бы душа имела свои органы, подобные, в грубом приближении, частям и органам тела… И общемышление их, совокупная их способность думать и переживать – вдруг…

Они будто бы этим выделенным из себя состоянием духа вышли наконец-то из лабиринта. То есть сам лабиринт не пропал, стены по-прежнему оставались, но между ними неожиданно развернулось пространство, огромное, залитое каким-то красновато-оранжевым светом, будто дикое, ненастоящее, нечеловеческое солнце взошло под этими сводами.

И где-то неподалеку, хотя еще и не очень различимо, стали ощущаться… Да, их было очень много. Это были чужаки. Некоторые из этих существ их почувствовали. Твари двинулись к ним, но еще не совсем, не слишком быстро, а лениво, неуверенно-замедленно. Будто и не собирались с ними воевать, не стремились их непременно сожрать и уничтожить.

«Демоны это, а не чужие», – решила Гюль и сама же испугалась этой мысли, потому что будто говорила не она, находясь в машине, а нечто от нее далекое, и совсем для этого соображения не приспособленное, словно собственный палец вдруг принялся с ней разговаривать о смысле чужих рас.

И в этом чудесном, незнакомом и очень-очень сложном их состоянии они вдруг еще каким-то совсем уж малым кусочком сознания поняли-придумали-ощутили – и это впечатление было весьма стойким, – что оранжевый свет, как раскаленная плазма Солнца, выжигает в них… какие-то чувства, страхи, страсти и лишние, болезненные переживания. Они будто бы очищались тут, хотя и не понимали, зачем, почему и как это происходит.

И еще: свет этот, или пламя, в котором они все же не сгорали до конца, сообщал их общей душе и общемышлению что-то такое… чего, пожалуй, они и удержать в себе как знание не могли, не были к этому способны. Они узнавали новое, и тут же оно уходило, утекало, как свет, который, конечно, невозможно удержать в ладонях, и было жалко, безмерно печально, что он утекает, потому что знание это было прекрасным и полным, едва ли не совершенным!