Георгий Попов - За тридевять планет

У дынь и арбузов оказались свои названия. На пакете с семенами дыни Сашка надписал: «Дыня гигантская председательская», а на семенах арбуза «Арбузы-великаны директорские».

В отдельный пакетик мы сложили ценную информацию, касающуюся некоторых видов растений.

Потом, когда все было упаковано, мы разделили пакеты на четыре части и каждый взял свою часть.

Мне достались эти записки и чертежи машин и агрегатов. Условившись завтра утром встретиться в районе космического корабля, мы разошлись. Сашка, Федька и Гоша отправились в школу — у них там был сбор юннатов или краеведов, не знаю точно. Я остался дома.

Включив телевизор, я сел в кресло и стал смотреть.

Удивительная штука — этот телевизор. Сидишь себе, закинув ногу на ногу, смотришь в простенок, переливающийся всеми цветами радуги, и переносишься то в Москву и Ленинград, то в Арктику, к белым медведям (здешним белым медведям, разумеется), то куданибудь на Ямайку или Суматру. Картинки, по обыкновению, сопровождаются дикторским текстом, и это очень, очень обогащает и расширяет твои познания.

Так я узнал одну деталь, которая, на мой взгляд, представляет некоторый интерес для науки. После упразднения денежной системы здесь ликвидировали также личные особняки, дачи, машины (с двигателями внутреннего сгорания, разумеется), сады, огороды — ликвидировали не в смысле уничтожили, а в смысле обобществили… Интересно, не правда ли?

Когда я узнал об этом, то вспомнил о поездке в Ленинград. Подъезжая к какому-то городу (не помню к какому), я увидел немыслимое скопище дачных домиков, — причем каждый домик был отгорожен от других то просто заборчиком-штакетником, то железной сеткой с колючками. Колючки попадались и вокруг гаражей, этих неприступных бастионов частной или личной собственности. Кстати, отец объяснял мне разницу между этими двумя видами собственности, но так путано и туманно, что я ничего не понял. Не знаю, кто из нас двоих больше виноват в этом.

— Смотрите, смотрите! — взволнованно, но как-то не очень весело выкрикивал Андрей Фридрихович.

И от этого воспоминания на душе у меня сильно защемило. Не знаю, чем это объяснить, но вдруг защемило, горько защемило, даже слезы из глаз брызнули.

Мне стало больно и обидно — не за себя, разумеется, за людей вообще, за моих дорогих землян, которые упорно, вопреки здравому смыслу, продолжают кроить землю и небо на квадратики и треугольнички и обозначать эти квадратики и треугольнички своими жалкими именами. Вот этот квадратик Иванов, этот треугольничек Сидоров, а эта замысловатая геометрическая фигура, что-то среднее между квадратиком и треугольничком, — это сам Петров. Товарищ Петров.

Я плакал. Я вспоминал и плакал, хотя и знал, что слезами — увы! — горю не поможешь.

В эту ночь мне приснился странный, вот уж поистине фантастический сон. Будто прибегают ко мне мальцы-огольцы, но не Сашка, не Федька и Гоша, а другие, которых я не знаю, и говорят:

— Дядя Эдуард, бежим, еще один корабль прилетел!

Я вскакиваю с постели и, не одеваясь, в одних трусах, мчусь к речке Бурле.

Мальцы-огольцы куда-то исчезают (наверно, отстают), и ко мне присоединяется здешний Эдька Свистун, мой двойник. Когда он подскочил, я не знаю, да меня это и не очень интересует.

— Где-то здесь… Здесь, здесь! — говорю я, пропуская его вперед.

Эдька Свистун, высокий, широкоплечий, с родинкой на правой руке, чуть ниже локтевого сустава (я и родинку заметил), опережает меня и дальше идет не спеша, широким шагом, раздвигая ветви деревьев. Я шагаю след в след, дыша ему в затылок, и испытываю неловкое чувство близости к этому человеку, то есть к здешнему Эдьке Свистуну. Иногда мне кажется, что он — это я, а я это он, и мне становится страшно.

— Слушай, Эдя, тебе не кажется, что это уж слишком! — говорю я каким-то сиплым голосом, какой у меня бывает, когда я запыхаюсь.

— Что именно?

— То, что нас уже двое. Если из космического корабля выйдет третий Эдька Свистун, я с ума сойду.

— Вполне возможно.

— Что вполне возможно? — говорю я, ожидая, что Эдька сейчас обернется и посмотрит мне в глаза.

— Вполне возможно, что из космического корабля выйдет третий Эдька Свистун, — говорит здешний Эдька Свистун с таким видом, будто речь идет о чем-то самом обыкновенном.