Николай Романецкий: Сумасшедший в горах

Чуть позже, уже более или менее придя в себя, я решил, что никогда больше уже не смогу стрелять в моих сограждан, как бы их не называли. А потом я узнал место, где оказался, и что отсюда совсем недалеко до дома, где живут мои родители и где восемнадцать лет прожил я (видимо, в своем диком беге по улицам и дворам я инстинктивно стремился к родному дому).

И снова была заполненная страхом дорога, во время которой никто мне не встретился и никто не пытался в меня стрелять; и испуганные глаза моей матери, открывшей дверь на ошалелые звонки; и мои сбивчивые объяснения, прерываемые неудержимыми рыданиями; и ранение отца шальной пулей во время жестоких уличных боев на следующий день. Вечером же мы узнали, что в стране произошла революция, и к власти пришло народное правительство. Всем, кто не участвовал в карательных рейдах, была объявлена амнистия, и я, доведенный страхом чуть ли не до сумасшествия, наконец, облегченно вздохнул. Через месяц я уже работал в народной полиции. Там и я понял, что делу этому готов отдать всю свою жизнь. Мы ловили мародеров и спекулянтов, воров и грабителей, расплодившихся насильников и убийц, даже к самой мафии начинали подбирать ключи. Но пришла дождливая октябрьская ночь, и генералы совершили переворот. Все народные министры были расстреляны "при попытке к бегству во время ареста", а премьер-министра Риммера вместе с женой и детьми сожгли из огнемета прямо у дверей их квартиры.

На следующий же день все мы - народные полицейские - были уволены. К счастью, у моей матери оказались кое-какие сбережения, и благодаря ей я смог стать частным детективом.

Я всегда считал, что в жизни мне здорово повезло. Работу свою я люблю и (отбросим ложную скромность) знаю неплохо. Она нужна людям, и, что немаловажно в нашем мире, нужна любой власти: и либералам, и фашистам, и коммунистам. А ладить с властями не так уж трудно - не берись за дела, касающиеся их интересов, и не суй свой нос в политику... И все же надо признаться, что год с небольшим работы в народной полиции был самым счастливым годом в моей жизни (не считая, конечно, тех двух месяцев знакомства с Исидорой). Что поделаешь: у каждого человека есть свои звездные часы, и когда они уходят в прошлое, ему остается только пребывать в светлой грусти щемящих душу воспоминаний...

Разбудил меня толчок в плечо. Я открыл глаза и увидел Гонзалеса.

- Уже ознакомились? - спросил он, саркастически улыбаясь, отобрал у меня красную папку и снова пошел к пилотам.

Я выглянул в иллюминатор и обомлел: вокруг были горы. Они закрыли собой весь мир, возвышаясь и слева, и справа, и спереди, и сзади - везде, куда бы не падал взгляд. Как всегда, при виде их заснеженных вершин внутри у меня что-то оборвалось, сердце заныло сладко-сладко, и мысленно я уже карабкался хотя бы вот на эту, так похожую на сидящего человека в белой шапке, и заботило меня лишь одно: надежна ли страховка? Горы были моей второй любовью, и, хоть выбраться к ним удавалось нечасто, встречи эти были всегда желанны и восхитительны...

Мы летели среди гор еще минут пятнадцать, а потом впереди выросла громадина, на вид весьма странная: вместо острой верхушки ее венчала небольшая плоская площадка. Вскоре я различил на ней какие-то строения. Вертолет начал снижаться, видимо, мы были у цели. В салон вернулся Гонзалес.

- Метеостанция. - сказал он, показывая на приближающиеся оранжевые домики.

Я еще раз проверил содержимое карманов и портфеля. Ничего такого, что могло бы дать пищу для подозрений относительно того, Смит я или не Смит, там не было. Пистолет уютно устроился под мышкой. Выполненный в виде авторучки "Усни!" - маленький баллончик с усыпляющим аэрозолем открыто торчал из нагрудного кармана. Красная папка была отдана Гонзалесу.

Шум двигателей вдруг изменился, они взвыли, и через несколько мгновений я почувствовал легкий толчок - мы были на метеостанции. Гонзалес распахнул створку люка, и я, не дожидаясь, пока спустят лестницу, спрыгнул вниз и увяз по колено в свежевыпавшем, поразительно белом снегу (хорошо, что догадался дома обуть горные ботинки). Дышалось легко и свободно, словно бы воздух и не был слегка разреженным. И тут я увидел метеоролога.

От симпатичного оранжевого домика по снежной целине бежал к вертолету, высоко вскидывая длинные ноги, парень в оранжево-желтой куртке.

- Ну наконец-то! - воскликнул он радостно. - Я уж тут чуть по-волчьи не выл... Да, извините! Джон Маккин, - представился он, - главный настоятель здешней обители.