Игорь Росоховатский - Человек-остров

- Кстати, - как бы вскользь говорит Вольдемарыч, - чтобы возместить вам дополнительные затраты времени, Управление выделило нам премию за последнюю совместную работу. Так что сэнэсы получат дополнительно по окладу, мэнэсы - по половине оклада...

Наступило общее оживление. Смотрю на часы: уже три, а никто - ни гугу. Три тридцать... Четыре... Через полчаса Сам уйдет в Президиум...

И тут я не выдержал. Это все, говорю, хорошо, замечательно. Исследования на стыках наук, помощь медицине... Но прошу ответить на один немаловажный вопрос: материалы эти и результаты комплексных исследований Нифонтов использует для своей диссертации?

- Какое это имеет значение? - рявкнул Сам.

- А такое, - отвечаю, - что если материалы нужны для диссертации, то систематику вам придется поручить другому отделу.

Сам прикнопил меня своими лютыми глазками к стенке.

- Это вы от имени отдела выступаете? - спрашивает. - Вас уполномочили? - И зырк на Танечку-Манечку-Любочку.

А они, будто в цирке на опытах Кио: только что были - и враз исчезли, растаяли, даже дымка не осталось. Спрятались за новый осциллограф.

Сам метнул косой взгляд на мужеподобную красотку (он на нее никогда прямо не смотрит, сплетен боится). Спрашивает:

- Борис Петрович говорит и от вашего имени, Надежда Кимовна?

Она кокетливо передернула своими могучими плечиками и, в свою очередь, косит на Илью Спиридоныча. Сам - к нему:

- Вы его уполномачивали?

А Сам уже багровеет. Так и кажется, что, будь у него львиный хвост, тотчас бы по бокам себя захлестал.

Илья Спиридоныч невозмутимо очки на носу поправил и очень ровным - под линеечку - голосом:

- Разве у меня своего языка не имеется?

И тогда вступает мужеподобная красотка:

- Да что вы, Александр Вольдемарович, Бориса Петровича не знаете? Ему лишь бы воду замутить. Без скандала жить не может.

И тут слышится хихиканье. Это Танечка-Манечка-Любочка за осциллографом тихонько радуются жизни.

- Так вы, оказывается, еще ко всему и самозванец, Борис Петрович? - уже остывая, довольно рокочет Сам.

- Оказывается, так, - отвечаю. - Но все равно на чужого дядю работать не стану.

- Так ведь никто вас здесь в отделе и не держит, - говорит Сам.

Тон его спокойно-рассудительный задел меня больше, чем слова. Глядя в его широкую переносицу, я отчеканил:

- По "собственному желанию" не уйду.

Я попал в цель, потому что в его маленьких глазках вспыхнула ярость. Изо всех сил сдерживая ее, он проговорил:

- А мы вас "по собственному" и не отпустим. Вот завтра на собрании всем товарищам объясните, тогда и решим, _как_ вас отпускать.

Его массивная голова, будто башня танка, слегка повернулась на жирной бычьей шее. Он спросил:

- Надежда Кимовна, как полагаете, нужно собрание?

- Да он наверняка уже сам все понял, без собрания, - говорит мужеподобная.

Думаете, это в ней совесть встрепенулась? Как бы не так. Просто на собрании задерживаться неохота - свидание с кем-нибудь назначила.

Сам прошествовал к выходу, и после его ухода все старательно делали вид, будто ничего и не случилось. Но я сорвал их игру.

- Значит, так получаются самозванцы? - спрашиваю громко. - Может, Лже-Дмитрий так получился?

Молчат.

Тогда я подхожу к Илье Спиридонычу.

- А как же быть с личным примером, с воспитанием молодежи, о котором вы любите говорить? - и на Танечку-Манечку-Любочку показываю.

Думаете, он смутился? Ничуть не бывало.

- Вы, - говорит, - Борис Петрович, об НВ забыли.

НВ - это у нас свой, отдельский термин, означает - не выставляться.

Тут и остальные загалдели. Дескать, нам же разъяснили, что все это на пользу науке. И только Надежда Кимовна с откровенным злорадством на меня посмотрела и высказалась:

- Давно вам твержу, Борис Петрович, дурно вы воспитаны, вкуса у вас нет. Отсюда и все ваши беды, страдалец.

Это она никак не простит мне один давний разговор. Тогда я на ее вопрос откровенно сказал, что женщины с такой внешностью, как у нее, мне не нравятся. И кто меня за язык тянул?

А Танечка-Манечка-Любочка будто в мысли мои заглянули:

- Молчали бы вы, Борис Петрович, и все было бы в порядке.

В общем, виноватым оказался я.

Даже друг мой, Виктор Воденков, когда я ему обо всем рассказал, посмеялся надо мной: "А ты что, младенец? Людей не знаешь? В двадцать четыре года кандидатом стал, да еще и выставляешься. Утверждают, будто талантлив ты. А это вина перед ближними немалая".

Муторно мне. Тошно ходить на службу. Смотреть на сослуживцев не могу. Видимо, все еще реакция продолжается. Придется ждать, пока пройдет... А возможно, дело не только в том, что случилось на службе. Устал я сильно в последнее время, перегрузился: диссертация, курсы, в нескольких комиссиях заседать заставили. Ничего, лето придет - отдохну.