Пол Андерсон - Миры Пола Андерсона. Т. 1. Зима над миром. Огненная пора

Джоссерек затем и поступил на корабль, чтобы видеть все своими глазами. Разумеется, не он один собирает сведения для Людей Моря. Но у них чрезвычайно мало данных о том, насколько солидны силы обновленной Империи, особенно на суше. Тут важна каждая мелочь.

Джоссерек обозревал идущие по берегу войска. С такого расстояния они казались единой массой, катящейся по равнине, как медленное цунами. Он слышал грохот и скрежет телег, топот сапог, стук копыт и барабанную дробь: бах-дах-дах-дах, бах-дах-дах-рах, бах-дах-дах-дах-ррр. Над головами волнами вздымались знамена и острия пик — так волнуется степь под ветром. В авангарде или на флангах порой мелькали одинокие всадники — их оружие сверкало, и плащи, играющие всеми цветами радуги, развевались, когда они пускали коней во весь опор. Временами кто-то из конных трубил в рог, и волчья трель сигнала перекрывала барабаны.

Джоссерек оторвался от этого зрелища… и увидел Донию. Она стояла на верхней галерее рубки у кормовых поручней и тоже смотрела вдаль. Голубое рагидийское платье окутывало её от шеи до пят. Сидир, как видно, не желает, чтобы его любовница носила откровенные арваннетские одежды. На взгляд Джоссерека, она похудела, и лицо её ничего не выражало, но энергия и гордость остались при ней.

Его сердце затрепетало. Ну-ну, будь осторожен. На нижней галерее курит трубку бароммский офицер. Он, пожалуй, слишком молод, чтобы мог принимать участие в прошлом походе против рогавиков, а стало быть, их язык ему наверняка незнаком. Все равно — будь осторожен. Джоссерек небрежной походкой, надеясь, что это выглядит не слишком наигранно, двинулся вдоль борта и запел — тихо, но так, чтобы его было слышно наверху. Мелодия была родом с Эоа, слова — его, язык — рогавикский.

— Женщина, у тебя есть друг. Стой тихо; молчи и слушай. Если бы офицер что-то понял и стал задавать вопросы, Джоссерек отговорился бы тем, что перенял эту песню у собутыльника в таверне, который ездит торговать вверх по реке. Он добавил к своей песне несколько строк, благодаря которым она выглядела обычной любовной лирикой. Офицер, однако, взглянул на него равнодушно и продолжал дымить.

Дония впилась пальцами в перила, но больше ничем не выказала, что певец вызвал дрожь во всем её теле. Джоссерек распевал:

— Вспомни меня, пришедшего с Мерцающих Вод. Мы были вместе, когда тебя схватили. Можешь ли ты встретиться со мной? — Она кивнула — едва заметно, так, что только настороженный глаз мог бы это уловить. — В передней части корабля, внизу, есть кладовая. — (Он не знал, как сказать на се языке «передний трюм».) Подмигнув ей, он продолжал: — В носовой надстройке, куда я проник снизу без позволения, есть ванная — должно быть, для вас. Можешь ли ты пойти туда одна, не вызывая подозрений? — Снова кивок. — Лестница рядом с ванной ведет вниз, мимо места, где хранят канаты, туда, где буду я. Думаю, там безопасно. Я работаю в машине. Бывает время, когда я свободен. Он назвал часы, отбиваемые корабельным колоколом. — Что тебе больше подходит? — Он снова перечислил часы, и она дала понять, что вечером лучше всего. — Превосходно. Если сегодня кто-то из нас не сможет прийти, попробуем завтра, ладно? Прощай.

И он ушел — еда, должно быть, уже готова, а кочегар, который не приходит к обеду, выглядит странно. Он умял опостылевшую капусту с салом, не разбирая, что ест. Днем он не спал, как полагалось, а только притворялся, но бодро выскочил из гамака и отстоял вторую вахту, будто один миг. После этого осклизлое месиво, которое навалили ему в миску под видом жаркого, показалось ему аппетитным.

Армия на берегу ещё засветло останавливалась на ночлег, и флот остановился тоже. Сквозь вентиляционные решетки сочился закат, когда Джоссерек отправился на свидание. Запах дегтя из якорного чулана сопровождал его вниз до самого условленного места. Джоссерек не боялся быть замеченным. Механик мог послать его в трюм за чем угодно. И мало вероятно, что в трюм пошлют ещё кого-нибудь как раз в это время. Однако его сердце колотилось, пока он ожидал в темноте. Когда Дония явилась, он вскочил, взял её за руку и отвел за груду ящиков.

— Эйах, ты, медведь! — Она была смутной тенью в темноте, упругим и желанным телом в его объятиях, голодом, терзающим его рот. Ему показалось, что он чувствует вкус слез, но он не понял, верно ли это — и чьи это слезы. Наконец она оторвалась от него и прошептала:

— Нам нельзя долго оставаться здесь. Как ты попал сюда? И зачем?

— Как ты жила все это время? — ответил он вопросом.