Федор Чешко - Посланник Бездонной Мглы

Леф мало что уразумел из старухиных объяснений. Видеть мысли, называть мысли… Гуфу только одна Гуфа понимать может, остальным и пытаться нечего. Но… Если ведунья права (а обычно так и бывает), если слова, которые говорят по ту сторону Бездонной, не похожи на здешние, то, значит, за Мглой прячется совсем другой Мир, чужой, никогда не бывший продолжением этого?

Почему-то сомнения эти показались настолько значительными, что он даже осмелился потревожить вопросом примолкшую, задумавшуюся старуху. Гуфа в ответ только отмахнулась:

— В мире до Мглы было много разных племен, и каждое не понимало других.

Она опять потупилась, принялась чертить что-то на полу концом тростинки. Потом вдруг сказала:

— Хочешь Ларду спасать, в Бездонную лезть собрался… А подумал ты, что там, на той стороне, все забудешь?

Не дождавшись ответа, старуха вздохнула, усмехнулась печально:

— Не подумал ты об этом, глупый маленький Леф, совсем не подумал. Зря.

Леф взмок, посерел, словно вдруг дышать ему нечем стало. Ведь и правда… Сюда через Мглу пробирался — все позабыл, послушники Незнающим обозвали… А если обратно — тоже, наверное, так будет… Что же делать? И можно ли что-то сделать? Вымучивал себя учением, Нурда изувечил, обидел — зачем, зачем, чего ради сразу не сказала, не объяснила старуха?! Он даже не заметил, что бормочет все это вслух, а потому испуганно вскинулся, когда Гуфа вдруг откликнулась с немалым ехидством:

— Глупая она, старуха то есть, потому и не объяснила. А может, не она глупая? Может, кто-то другой еще глупей оказался? Ну что, что еще надо было растолковывать? Ведь все ты уже знал, все тебе рассказала! А ты в одно ухо впустил, из другого вытряс. Ну могу ли я за тебя твоей головой думать?! Не могу! Не могу, а приходится…

Ведунья еще долго ворчала, фыркала, возмущенно дергала плечами, а пальцы ее тем временем неторопливо нашаривали, высвобождали что-то, надежно и тщательно укрытое в подвешенном к поясу тючке.

Это была крохотная бронзовая пластина. Гладкая, тщательно отполированная, она ярко и солнечно взблескивала, принимая на себя отсветы очага. Однако чем дольше всматривался в нее Леф, тем явственнее проступали в этой радостной желтизне тонкие, неуместно голубоватые черточки — проступали и переплетались, выстраивая ряд странных значков. Похожими значками разговаривала Древняя Глина, но ее Леф понимал (Гуфа научила), а эта пластина… Либо она молчит — просто изукрашена бессмысленным нелепым узором, либо ее знакам старуха забыла научить парня.

Леф все смотрел и смотрел на занятную блестяшку. Приятно было на нее смотреть, хотелось очень — вот и таращился. Мельком подумалось: откуда это Гуфа достает такие штучки? Кольца бронзовые, всякие амулеты, теперь вот пластина эта… Ведь не сама же старуха делает их? На ничтожнейший миг он оторвался от созерцания сияющей бронзы, глянул на ведунью и, ушибившись о вернувшуюся в ее зрачки звонкую синеву, разом лишился возможности видеть, слышать и ощущать.

Когда он очнулся, за окнами уже серел ленивый рассвет. Ныли онемевшие от неуютной позы плечи и поясница, в ушах стоял докучливый гул. Леф приподнялся, озираясь. Нурд лежал, как и раньше, а Гуфа, оказывается, довольно удобно устроилась спать на парнишкином ложе. Морщинистое ее лицо казалось спокойным, благостным, она причмокивала и покряхтывала во сне, норовя подтянуть колени к самому подбородку. Просыпаться старая ведунья собиралась явно не скоро.

Давешнюю бронзовую пластину Леф обнаружил висящей у себя на шее рядом с охраняющим от каменного стервятника вонючим грибом. Вернее, даже не обнаружил — он почему-то знал, где находится эта штука, чувствовал ее. Странно… О существовании увесистого гриба Леф вспоминал лишь случайно, а эта почти невесомая штучка никак не позволяла забыть о себе. И окружающее ощущалось теперь как-то по-новому, оно будто бы четче стало, словно более настоящим, чем прежде. Ведовство? Конечно, ведовство. Чего ж еще ждать от Гуфы?

Старуха и Нурд проснулись, лишь когда возмужавшее солнце приостановилось на вершине своей жизни, собираясь с духом для спуска к дряхлости и гибели. Едва успев протереть глаза, Гуфа с Витязем в один голос потребовали еды — погорячей, побольше да побыстрее. Леф засуетился у огня. Быстро у него не получилось: одной торопливой руке куда лучше удается бить горшки, чем двигать их в очаге. Нурд, приподнявшись на локте, с видимым удовольствием высмеивал каждую Лефову неловкость, но не зло, а вполне дружески; и в душе парня затеплилась надежда, что больше не сердится Витязь, простил, будет учить до конца. Ишь, ухмыляется… Слаб он еще, конечно, однако порозовел, глаза веселые, а на лице вроде ни следа не осталось от вчерашнего дурного удара — разве что нос теперь у него набок перекосился. Так ведь для мужика кривой нос не огорчение. Нюхать может, сопению не мешает — значит, хорош. Когда же Нурд заявил, будто Леф нарочно решил погубить его голодом, потому как боится идти во Мглу (ведь никому не дано права оставить Мир без витязной обороны), до парнишки наконец-то дошло очевидное. Ведь Нурдовы слова о том, что больше нет здесь ученика и учителя, могли означать не только обиду…