Генри Каттнер - Мутант

Он помнил, как собрались много лет его родители и нескольких других Болди, связанные глубокой дружбой и пониманием, которые всегда сплачивали телепатов. В памяти все еще жили те беспокойные обрывки мыслей, вспыхивающих и гаснущих в комнате, более живых, чем лица собравшихся. Опасность, полумрак, желание помочь.

"… Выход его энергии… не ученый… если приспособлен неплохо – найти работу для него…"

Он мог вспомнить слова, только абсолютные значения со значительными оттенками и двусмысленностями, и то имя-символ, которым другие обозначали его. Для них он был Дэйв Бартон. Их мысли-обращения к нему лично хотя и отличались для каждого ума, всегда несли одно и то же ядро личностного смысла, которое принадлежало только ему из всех людей в мире. Имя, которое могло бы носить пламя свечи, тайное и непроизносимое. Его собственное.

И из-за этого, и потому, что любой Болди должен выжить и приспособиться, ибо от этого зависит благополучие всей расы мутантов, они нашли ответ. Для обычных людей хулиганство было обычным делом; в те дни каждый носил кинжал и дрался на дуэлях. Но сами телепаты жили в одолженном времени. Они существовали только благодаря доброй воле, которую сами же и сформировали. Эту добрую волю было необходимо постоянно поддерживать, и это не могло быть сделано пробуждением антагонизма. Ни у кого не мог вызвать зависти доброго нрава старательный эксперт по семантике, а вот Д'Артаньяну могли позавидовать – и позавидовали бы. И выход для чудесным образом смешавшегося наследия мальчика, в ком кровь предков-первопроходцев и новаторов смешалась с осторожным напряжением Болди, мог быть только один.

Так они нашли ответ, и Бартон сделался пионером джунглей, обращая свой острый ум против животной дикости тигра или питона. Если бы это решение тогда не было найдено, то Бартона сейчас могло бы не быть в живых. Ведь обычные люди все еще были насторожены, все еще нетерпимы.

К тому же его не интересовал внешний мир; он просто не мог быть другим. Неизбежно было то, что он рос в усталости от неуловимой симфонии мысли, живой волной перекатывающейся даже через моря и пустыни. Мысленный барьер не спасал; даже за этой защитной стеной чувствовался бьющий по ней поток мысли. Только в необъятных пространствах неба можно было найти временное укрытие.

Металлическая стрекоза ввинчивалась в небо, слегка вздрагивая под порывами ветра. Озеро под Бартоном превратилось в десятицентовую монету. Вокруг него раскинулись еще более разросшиеся за пятьдесят лет леса Лимберлоста, болотистая пустыня, в которой постоянно перемещались странствующие банды недовольных, неспособных приспособиться к общественной жизни в сотнях тысяч поселений, разбросанных по всей Америке, и боящихся объединиться. Они были антиобщественны и, вероятно, в конце концов просто обречены на вымирание.

Озеро превратилось в точку и исчезло. Внизу грузовой вертолет тянул за собой на запад цепочку планеров – наверно с треской из Великих городов Побережья, или виноградом для вина с виноградников Новой Англии. Названия в отличие от страны не слишком изменились. Слишком сильно сказывалось языковое наследие. Давно уже не существовало городов под названием Нью-Йорк, Чикаго или Сан-Франциско; было психологическое табу, знакомая фуга, принявшая форму такую, что новые маленькие узкоспециализированные поселения никогда не назывались по имени пораженных раком разоренных зон, однажды названных Нью-Орлеаном или Денвером. Из американской, да и из мировой истории пришли названия – Модок и Лафитт, Линкольн, Рокси, Потомак, Моухассет, Америкэн Ган, Конестога. Лафитт, расположенный на побережье Мексиканского Залива, посылал корабли с рыбными деликатесами порджи и помпано в Линкольн и Рокси в сельскохозяйственном поясе; Америкэн Ган выпускал оборудование для ферм, а Конестога, откуда сейчас летел Бартон, находилась в районе рудников. Там тоже был зоопарк умеренных широт, один из многих, которые Бартон обслуживал на всем пространстве от Паджета до Флориды.

Он закрыл глаза. Необходимость заставляла Болди проявлять социальную сознательность, а когда мир лежал под ним подобно карте, было очень трудно не представить его утыканным головками цветных булавок – очень много черных и очень мало белых. Обычные люди и Болди. Кроме того, кое-что нужно было сказать об интеллекте. В джунглях обезьяна в красной куртке была бы разорвана на части своими неодетыми сородичами.