Авдей Каргин - Торшер для лаборанта

Теплая загадочность события весь день дремала в его мозгу. Под вечер, когда почка заметно увеличилась, Иван Игнатьевич взволновался не на шутку. «Вы только подумайте, — бормотал он, шагая по комнате. — Нет, каково, а? Впрочем, я всегда знал, я чувствовал, я знал это», — говорил он в стену довольно бессвязно, ибо сам не очень понимал, что он должен был чувствовать и знать.

Наконец Ксения Ивановна, пожелав боцману приятного аппетита и тронув отраженную створкой шкафа короткую стрижку, опустилась к щуплой фигурке Ивана Игнатьевича, маячившей у крыльца. По дороге в молочное кафе — десять минут ходьбы от больницы — Иван Игнатьевич для разгону заговорил о любимом предмете.

— Вот пеночку, Ксения Ивановна, о которой я вам вчера рассказывал, многие знают. Птица у нас известная, из породы славок. А есть еще пуночка. Та побольше, с мою ладонь. Живет в тундре. И вот что интересно. Прилетают пуночки на север ранней весной. Сначала самцы. И каждый себе участок ищет. Как найдет, никого туда не пускает. Сам взлетит на валун повыше и поет. Часами напролет поет «пи-и!» Ну, потом уже самочки прибывают, и у каждой пары место определено. Можно сказать, квартирный вопрос решен…

Так и не добрался в тот день до главного. Духу не хватило. Зато на следующий день случилось такое, что молчать уже стало невмоготу.

— Что это с вами сегодня, Иван Игнатьевич? Вы словно именинник, румянец даже, — спросила его Ксения Ивановна, когда они двинулись привычной дорогой.

— У меня. Ксения Ивановна, событие, — начал он вдохновенно, запнулся и продолжил тугим голосом, — у меня дома торшер. Такой, знаете ли, на деревянной ноге.

Ксения Ивановна улыбнулась.

— Торшер — это хорошо. Рада за вас.

— Вы вот смеетесь… — Он замолчал.

Ксения Ивановна посмотрела на него внимательно. И тут Иван Игнатьевич как в воду:

— Он у меня зацвел.

— Кто зацвел?

— Торшер.

— Торшер? Да вы шутник, Иван Игнатьевич!

— Сам понимаю, странно звучит. Но это так. Зацвел голубым цветком. Ветку пустил с листьями.

— И много их, цветков?

— Один.

— Один — это еще ничего. Не совсем, значит, совесть потеряли, — Ксения Ивановна засмеялась низким смехом и посмотрела на Ивана Игнатьевича с интересом, какого прежде ее взгляд не выражал.

Но он этого не заметил. Обиделся.

А домой шел весь в ожидании. Что там? И увидел: ствол от вечернего солнца золотой и теплый, вторая ветка проклюнулась, а первая еще два цветка дала. И не сдвинуть уже с места — тонкими упругими нитками впился тяжелый блин в сырой паркет.

Смирив волнение, Иван Игнатьевич как ни в чем не бывало поужинал покупной котлетой с чаем, сел в кресло под торшером и открыл любимую книгу «Осы, птицы, люди».

Шли дни. Бесконечной чередой тянулись стекла и склянки с биоматериалом. После работы Иван Игнатьевич возвращался прямо домой. Если раньше, бывало, нет-нет да и сходит в кино или посидит часок на бульваре, а то пройдется по магазинам, просто так, поглазеть, то теперь спешил он под сень своего чуда, ласкал пальцами теплый ствол, носил из кухни воду в стакане, опасливо плескал на расползавшиеся корешки; запрокинув голову, следил за уходящими вверх ветвями, отмечая путь древесного жука или божьей коровки. Голубых цветов становилось все больше, и в лаборатории он скучал по их слабому холодно-горькому запаху.

В беседах к Ксенией Ивановной он избегал возвращаться к этой теме, боялся насмешки. Но как-то не выдержал:

— А знаете, Ксения Ивановна, отчего я сегодня проснулся?

— Не знаю, Иван Игнатьевич. От будильника, наверно.

— А вот и нет. Дятел над головой стучал. Так долбил!

— Ай-яй, Иван Игнатьевич, прямо беда с вами. Не доведут до добра ваши птицы.

— Опять не верите, — сказал он. — А вы…

И тут Иван Игнатьевич выпалил то, что, казалось, никогда и вымолвить не сможет:

— А вы приходите, сами увидите. — Выпалил и трусливо замолчал.

Ксения Ивановна тоже промолчала. А возвращаясь домой, дошла до подъезда, представила стерильный уют своей кухни, холод большой чисто прибранной комнаты, повернулась и пошла в кино. Давали какую-то комедию, грустную и нелепую.

Рассказы Ивана Игнатьевича о птицах Ксения Ивановна слушала вполуха, хотя виду не подавала. Думала о своем. То мужа вспоминала, еще молодого, до болезни, то консерваторский класс с белым роялем, то медучилище, то ясные глаза мальчишки в детской комнате и голос его, очень искренний: «Я потому, тетенька милиционер, Сашки порезал, что он биту мою зажал. Хорошая бита, сам лил…» Тетенька милиционер не выдержала, сломалась.