Святослав Логинов - Многорукий бог Далайна. Свет в окошке

Шумно хакнув, Боройгал ударил. Шооран легко уклонился от удара и наотмашь стеганул палача лозой по лицу.

— Я же говорил: не умеешь драться.

Раз за разом Боройгал кидался на противника, который был на полголовы ниже его, и, казалось, не желал трогаться с места, но каждый раз острый камень рассекал воздух, а свистящая в руках Шоорана розга полосовала щеки, стегала по глазам, кровянила губы.

Тяжело дыша, Боройгал остановился. Шооран улыбаясь смотрел на него.

— Ненавижу... — прохрипел Боройгал. — Жаль я не удавил тебя сразу, тогда. Ты, и еще илбэч, вы сломали мою жизнь, вы все перепортили... Ненавижу вас обоих!

— Вас одного, — поправил Шооран. — Я и есть илбэч.

Боройгал выронил молот, попятился. Споткнулся о свой мешок, упал на спину. Дрыгнув ногами, перевернулся и побежал на четвереньках, подвывая от ужаса дребезжащим тонким фальцетом.

Шооран стоял, опустив прут и улыбался. Потом его пальцы разжались, хворостина выпала, косо перечеркнув валяющееся кайло.

Отвернувшись, Шооран подошел к стене, положил ладони на истюканную поверхность. Холод близкого далайна обжег пальцы. Шооран долго стоял так, но руки не мерзли, бессмысленный, не нужный здесь огонь илбэча не давал им заледенеть. С безысходной ясностью Шооран понял, почему не может найти покоя. Не в том дело, что его гонят люди, он гонит себя сам. Он не может жить без ненавистного далайна, без ядовитой влаги, стылой бездны и дыма жгучих аваров. Нельзя прожившему жизнь в борьбе лишаться врага. Он создал новый мир, но ему нет в нем места. В этом он схож с рехнувшимся Боройгалом.

Совсем рядом, в нескольких шагах — далайн. Но на пути стена, и ее не проковырять даже самым твердым камнем.

Шооран вжался лицом в стену. Огонь горел в груди, отдаваясь толчками пульса. Задержав дыхание, Шооран сделал медленный, завороженный шаг, потом второй. Глаза были широко раскрыты, но ослепли, запечатанные камнем. Он шел, не зная, как это получается, и неподатливый камень расступался перед ним. Позади осталось брошенное, сползающее по стене тело, но огонь и крошечное опаленное «я» продолжали идти. Он рвался вперед вслепую, не загадывая о результате, как действовал всегда, мучаясь и не зная, к чему приведут его шаги.

И он вышел к свету, разом осознав, как исчезло и сопротивление, и опора под ногами. Он упал, успев заметить в краткий миг падения полог небесного тумана, излучающего дневной свет, надвигающуюся жирно-блестящую поверхность далайна и где-то в безнадежном далеке одинокое пятно земли.

В следующее мгновение влага сомкнулась над ним. Пытаясь спастись, он вскинул руки — бессчетные дюжины рук с присосками, роговыми когтями или бахромой гибких пальцев. Рывок множества рук вынес его в воздух, и он снова увидел туман в небе и сиротливое скрещение оройхонов вдалеке. И последним движением, пока сознание еще не растворилось в слишком большом и чересчур самостоятельном теле, он бросил пылавший огонь на далекую землю, копошащимся точкам людей, не выбирая, кому из них достанется пламя. Затем, сдавшись бессмысленной, бьющей через край силе, нырнул.

Он уходил вниз в бесконечную глубину, парил, пробивая пласты загустевшей влаги, кажущейся дымкой или прозрачными облаками, вроде тех, что пролетают за стенами далайна. Все вокруг принадлежало ему: руки сами хватали еду, питая резвящееся тело.

Пищей служило все — и едва трепыхающаяся мелочь, и существа покрупнее, жалко пытающиеся защищаться и даже атаковать. Это сопротивление доставляло ему радость, и он, чутьем угадывая вертикаль в лишенном сторон мире, стремился все глубже, туда, где в сиреневом сумраке проплывали светящиеся монстры, превосходившие его размерами, покрытые тугой броней и способные единым зубом состричь любую из рук. Он кидался на этих зверей и, теряя в схватке куски плоти, тащил наверх, поднимаясь, пока движения глубоководных уродов не замедлялись, а панцирь не трескался. Тогда он, ликуя, пожирал взрывающееся изнутри мясо. А потом вновь падал в бездну или поднимался наверх, где на твердых кусках камня ждала иная пища — мелкая и сухая.

Он не мог и не желал замечать, сколько времени продолжалась эта жизнь. Кипение радости заглушало любое иное чувство, лишь в каком-то уголке — не тела, а самого естества ютилось нечто, замершее от холода и безысходности. Этот комок давно не осознавал себя и помнил лишь о том, что прежде ему было тепло, у него был огонь, который он потерял, отдал кому-то чужому. Но стоило ли беспокоиться о такой мелочи, как жалкая крупица души? Радость была больше.