Роман Подольный - Легкая рука

Через три часа статья была закончена. Теперь в институт! И снова домой, за письменный стол.

“Феи пьют только росу — лишь ее блестящие капельки для них достаточно чисты. Но почему роса чиста? Ведь почти всюду в нашем довольно-таки пыльном мире носятся крошечные частички, готовые замутить кристально чистую поверхность капелек. Однако грустить об их печальной судьбе рано…”

Я заглянул в один толстый том и втиснул в начало очередной статьи сообщение, что шампанским лечат тиф и холеру. Я заглянул в другой том…

Томов было много. Статей тоже. И я не халтурил — насколько это было возможно. Я использовал свои память и воображение на все двести процентов.

Но о чем бы я ни писал, как бы ни был я занят эти неистовые семь дней, я помнил: Илья действует, пока Рюрик выигрывает пари. Я загадал, что в случае выигрыша пари рукопись Альтотаса должна оказаться подлинной и правдивой. С детства любил заключать сам с собою такие пари, как будто “объективная реальность” хоть сколько-нибудь зависит от наших действий, да еще предпринятых задним числом.

И то ли потому, что такие пари с собой я заключал лишь тогда, когда был подсознательно уверен в результате, то ли из-за ряда совпадений, но до сих пор мне везло. До сих пор.

А теперь… Илья позвонил мне ночью — впрочем, я не спал, “добивая последний гвоздь” в ящик с кока-колой. И сказал:

— С тюльпанами ничего не происходит.

— Какими тюльпанами?

— Да твой Эразм Дарвин в порядке выполнения собственных рекомендаций играл на скрипке перед тюльпанами.

— Ну?

— С тюльпанами ничего не происходило. Точь-в-точь как у меня с ртутью и оловом.

— Ты все способы перепробовал?

— Весь список. И еще добавил несколько сочетаний разных воздействий. Так что я выполнил все принятые на себя обязательства. И хватит, братец.

— Я сейчас приеду к тебе.

— Не надо. Я хочу спать.

— Ты очень жалеешь, что занялся этим делом? — спросил я.

Моя вера в успех в эти секунды ушла куда-то, как вода в песок. На ее месте осталось даже не чувство разочарования, даже не обида, а стыд. Мне было стыдно перед Юрой и перед Михаилом Илларионовичем. Было стыдно перед Главным, которому я так долго морочил голову, и перед товарищами по редакции, которе выслушали столько моих рассказов. Но всего сильнее — перед Ильей Трушиным.

— Ты очень жалеешь о потерянном времени?

Илья молчал.

— Ты не хочешь отвечать?

— Ладно. Отвечу. Не жалею.

— Спасибо. Завтра я к тебе приеду. Я повесил трубку.

— Куда торопишься? — Гришка был громогласен, как всегда, но сегодня его голос ударил меня особенно больно. — Сейчас же у нас заседание редколлегии, присутствие всех сотрудников обязательно. Забыл, что ли?

— Забыл. Спасибо, что напомнил.

— Ну так идем же в холл.

Их было двенадцать, членов редколлегии. Высокие и низенькие, толстые и худые. Доктора наук и литераторы. Один министр. Один академик. Два членкора. И интересно, кто из них важнее? Это — какой критерий взять за основу. Если зарплату — она, как говорится, каждому по труду, — одно. Если взять известность — другое. К кому больше прислушиваются здесь, в журнале, третье, а в Совете Министров — четвертое. И еще один критерий. Кого из них будут помнить через сто лет?

А меня? Меня до нашего века запомнят? Ха, века! Скажи, года. Если я сегодня умру? Ну, лет пять продержатся статьи в рекомендательных списках А там — кто их вспомнит? А вот как насчет вечности? Придется без нее обойтись. Ньютоновского золота мне не найти. Секунду! Что это там говорит академик?

Он покачивается, переносит тяжесть тела то на одну, то на другую ногу, легонько почесывает бровь — один из самых знаменитых физиков двадцатого века, человек с уникальным в нашей стране хобби — коллекционер итальянских картин эпохи Возрождения. Он говорит сейчас о том, что журнал “должен быть чутким”, надо уловить первые толчки очередного великого наукотрясения и перекинуть мостики статей через очередные трещины в познаниях широких масс.

“Всего за один час любая жизнь может ведь десять раз измениться! Случайная встреча с девушкой ломает судьбу человека, а неожиданное открытие, один-единственный факт, который не укладывается в добротные теоретические построения, переворачивает науку. Будьте внимательны к фактам!”

Что же, надо поговорить с ним о золоте Ньютона. Факт это или не факт? Рукопись — факт. А вот то, что в ней говорится… Господи, как все было бы просто, если бы тогда, семь месяцев назад, Главный написал на моем репортаже священное “в набор”. Я бы ждал результатов публикации, а не тыркался сам по институтам. А результаты… Физики отозвались бы двумя — тремя разгневанными письмами под девизом: “Хватит вам врать народу”. А скорее всего — вообще не отозвались бы. Только через пару месяцев или лет, когда меня представят какому-нибудь профессору, тот переспросит: “Варзин? Это не вы писали про золото Ньютона?” — и засмеется. Да скоро у меня и повода не было бы, чтобы вспомнить подземное архивохранилище, глухой голос профессора с едва уловимым восточным акцентом, толстую тетрадь, заполненную непонятными значками. Я писал бы о другом. И думал бы о другом.