Роман Подольный - Легкая рука

— Я не знаю точно, в чем дело, — тихо сказала она, — но догадываюсь. Хочу, чтоб и ты попробовал понять.

Мы замолчали. А из-за двери до нас отчетливо доносился свирепый шепот Петрухина:

— Ты знаешь, я им уже показывал эту картину. Забраковали. Я сказал, что у меня есть другой вариант. Все сроки для сдачи работ на выставку прошли, но для меня сделали исключение. Обещали ждать два дня. Я же знаю, ты еще позавчера бегал по мастерским, забирал у молодых работы, которые им не нравятся. Даже на Даниловском был, тебя моя жена там видела. А сегодня, когда для меня нужно, так ты болен. Тебе это час работы в конце концов!

— Неужели я бы не сделал этого для тебя? — голос Филиппа Алексеевича был слаб. — Да вот голова раскалывается, сердце распухло, лезет в стороны. Точно мяч. Кто только его надувает? Той диафрагме, что в груди, размеры не задашь.

Голос больного старика жалобно шелестел, прорываясь сквозь фанерную дверь и ветхую стенку. Я вскочил, чтобы выгнать Петрухина, но Танина рука быстро ухватила меня за плечо и усадила на место. И я снова слушал истерически страстный монолог Великого художника.

— От этого очень многое зависит, поверь. Иначе — стал бы я просить! Что Петрухину одна лишняя картина, одна лишняя выставка? Но я уже стар, мне нельзя сойти с дистанции даже на один круг, никто не должен подумать, что я задыхаюсь, сбился с ноги, потерял темп. Ни шагу назад, ни шагу на месте — ты же знаешь мой лозунг. И ведь я уже почти все сделал, но закончить без тебя не могу. Ты сам виноват, ты отравил меня, ты приучил меня, а теперь меня бросаешь. Как ты только можешь! Я вложил сюда кровь сердца, страсть души, а тебе только подсчитать, только логарифмической линейкой поработать. Чуть-чуть, совсем мало уверяю тебя, здесь совсем немногого не хватает это за многие годы моя лучшая работа. Недаром я хотел было обойтись без тебя, да и обошелся бы, члены комиссии почти все были “за”, только председатель что-то стал говорить, дескать, я уклонился от своего обычного стиля, дескать, предыдущая моя работа — помнишь старика с воробьями? — стала славой советского искусства, признана какими-то европейскими критиками одной из лучших картин года, а вот с этой такого не случится, и жаль… Я сам забрал картину! Я не могу оказаться ниже того, чего уже достиг. Ну, заставь внучку тебе помочь, раз болен. Я же, ты в курсе, не силен в математике. Кстати, Таня ведь, конечно, не знает?

— Боюсь, догадывается, Тима. Боюсь…

— Да… Тогда лучше уж сам это сделай. Нечего ей догадываться. Плохо сделал, Филя, что дал догадаться. Конечно, квартира маленькая, одному остаться негде… Вот обещаю тебе, сдам эту картину — всерьез возьмусь за твои жилищные дела. Может быть, удастся как-нибудь протолкнуть через Союз художников. Ты, правда, не член Союза и не примут тебя, наверное, но все-таки наш же человек, правда? Это, конечно, не имеет отношения к моей сегодняшней просьбе. Квартирой я тебя только по дружбе обеспечу, но, умоляю, сделай и ты, выручи, ты обязан, в конце концов, я вошел в твой эксперимент, я отдал тебе частицу моего таланта, а теперь ты меня бросаешь… Нет, Танюшу привлекать не надо, она поймет… И неправильно поймет, но это ведь твой долг, мое право, наше общее дело ведь…

Таня схватила меня за руку и вместе со мной рванулась в комнату.

— Оставьте его в покое. Как вам не стыдно, пришли к старому больному человеку и кричите на него, требуете!

— Я же старше его, Таня, мы вместе с ним учились, ты знаешь, и я, наверное, больнее, ну, не здоровее его. И вообще, ты еще маленькая, Танюша, выйди (меня он словно не замечал), у нас взрослый разговор, ты не знаешь наших дел.

— Выйди, Танюша, — жалобно попросил дед.

— Нет! Вы придете завтра, после двух. До этого у нас побывает врач. Если дедушке нужен всего час, чтобы что-то там для вас сделать — я слышала краем уха, — и врач разрешит ему отдать на это час — прекрасно. А нет — так нет. До свидания, Тимофей Ильич. — Таня мягко взяла Петрухина за рукав (куда мягче, чем меня минуту назад) и повела за собой через кухню и прихожую. Щелкнул замок.

Она вернулась, быстро и умело накормила деда — сначала лекарствами, потом обедом, уложила спать, вывела меня на кухню, разлила по тарелкам суп.

— Танюша, — мне самому был противен собственный заискивающий голос, — я что-то ничего не понимаю. Совсем ничего. Чего хочет Петрухин — великий Петрухин, он живой классик все-таки — от твоего деда? Что тот должен для него сделать? Что можно подсчитывать в картине?