Дмитрий Поляшенко - Тени у порога

Взглянем без эмоций. Лядов убеждал себя, что хочет спокойно разобраться. От «фиолетовой» книги в памяти осталась завязка — затянутая, перенасыщенная беспредметной, на первый взгляд, игрой ума, непонятными уже — или еще — аллюзиями. Возможно, все они объяснялись в дальнейшем. Лядову было непонятно, какую из ниточек выберет автор для основного сюжета. Ни одна ему не нравилась, хотя он не мог сказать почему. Не хотелось думать на эту тему. Он не хотел увидеть Музей изящных искусств глазами жабы. Вот именно! Чудовище из глубин мрака подглядывает в солнечную щель за резвящимися на лужайке детьми, записывает свои чудовищные глубокомысленные суждения о судьбах этого мира, и вдруг ветер вырывает написанное из лап и швыряет сквозь щель. На лужайку с шелковистой травой падает книга в переплете из черной давленой кожи, от которой поднимается едкий пар. Дети' в ужасе разбегаются, кто-то наоборот не замечает чужеродного предмета, и продолжает играть, кто-то принимает его за разрушенную временем каменную плиту. Но один мальчик подходит — он умеет не только играть, но еще читать и писать. Он начинает читать и прочитывает находку до конца. Книга огромна, переплет обжигает пальцы, ее не утащить. День и ночь сидя на поляне, он старательно записывает прочитанное, и уже в привычном виде, с белой приятной на ощупь обложкой книга попадает в мир второй раз, расходясь по свету в тысячах копий.

Два автора, разделенные столетием, стилем и мировоззрением откликнулись на события, на пороге которых стоит мир Лядова. Мир Романа и Гинтаса. Мир Чистых Звезд и Вечной Земли. Мир, плавно идущий вперед, туда, где за порогом чернеют тени будущего, которого еще нет, но которое неуклонно близится, и тени уже рядом — толпятся, шепчутся, надвигаются. Стрела Времени не дорога — с нее не свернуть, не поезд — с него не спрыгнуть. Незаметно, с каждым мгновением тенью — тенью прошлого — становится привычная реальность Земли, так долго ничем не тревожимая. Мир уже отзывается на то, чего еще нет. Судя по Камее, это будет вовсе не Бархатный век. Бархатным можно назвать теперешнее время, которое безвозвратно уходит. Грядущее можно назвать... Лядов понял, что не в силах распутать сюжетный клубок слившихся, но таких разных книг, выделить главное и придумать эпитет грядущему веку — вроде Бронзового или Космического. «Не удивительно, я же не футуролог и не писатель. Дилетант-ретропсихолог. Даже нет, обычный романтик. Вот почему меня заинтересовал Еленский — мы с ним родственные души. Я могу чувствовать — так чувствуют поэты, но не могу назвать. Вот почему выбрали меня. Я только найду, а назовут — то есть поймут, и если поймут — другие. Кто-то глядит на меня из дымки несозданного, кто-то говорит, но я не понимаю ни слова».

Лядов обежал взглядом помещение. В глаза бросились не книги, как раньше, а само помещение, книжный колодец, светлый купол потолка — как будто он все это уже видел где-то и когда-то, или знает об этом что-то важное, значительное. Лядов приписал это усталости.

Пространство нового романа, образованного слившимися «золоторамочным» и «фиолетовым» сюжетами, очистилось от тумана, распахнулось во все стороны до горизонта. Оборванность сюжета второй составляющей закрывала большие области чернильными пятнами небытия.

Лядов долго и завороженно осматривался. Этот пейзаж был ему незнаком. Изломанный, аляповатый, как архитектурная эклектика в ярких тропиках. Книг этого автора он никогда не читал, ведь одномоментно такого автора не существовало. Эти два писателя — соавторы сквозь время. Избыточность и недосказанность утерянной составляющей сильно изменило классический и, в общих чертах, предсказуемый ландшафт книги в золотой рамке.

Что ждет нас в этих чернильных пятнах? Лужи с теплой грязью по щиколотку или завывающие нечеловеческие бездны? С чем останемся мы, если ничего из накопленного человечеством не пригодится на нехоженых путях? Вот чем отвратительна «фиолетовая» книга. Она говорит о встрече с абсолютно чуждым. Даже окажись это чуждое не страшным и не опасным, оно останется отвратительным своей чудовищной непохожестью. Или своей непохожестью ни на что оно будет издеваться над нашей кровавой, выстраданной историей, придя к гораздо большему могуществу или гармонии совершенно другим путем, более коротким и относительно легким. К счастью, мы давно уже не считаем себя центром мироздания, но слишком долгое пребывание во вселенском одиночестве разучило смотреть на самих себя со стороны, холодно давать самим себе оценку. Что если поднести к человечеству некое зеркало сейчас? Что будет в остатке после вселенского критического осмотра? Чем мы сможем гордиться? Чем будем готовы поделиться? За что пойдем драться до последнего?