А Шаров - Редкие рукописи

Я был спасен!

ЭПИЛОГ

Долгие дни пребывания в Иллюзонии отошли в прошлое, и мало что еще осталось сообщить мне в этих записках.

С одиннадцати часов, когда открываются двери "Шестерых гусят", я неизменно стою за стойкой рядом с донной Бланкой, вдовой капитана Грасиенто, которая с благословенья падре Пабло Томасо стала моей супругой.

Я помогаю ей наполнять бокалы и успокаивать тех из завсегдатаев, которым хмель ударил в голову.

- Хосе променял капитанский мостик на бочку вина и мягкую постель, шепчутся недоброжелатели и завистники - у кого их нет!

Пока не в моих силах заткнуть глотку недругам. Но, не для широкого оглашения, скажу все же, что капитан Хосе Альварес обязательно вернется к родным стихиям, лишь только до конца разгрузит свои трюмы.

Всякого рода нотариусы, стряпчие, писаря из мэрии и прочие судейские крючки сразу примутся ломать голову:

- Что именно хотел сказать Хосе, который никогда не бросал слов на ветер, странным своим заявлением "я вернусь в океан, лишь только до конца разгружу свои трюмы?"

- Быть может, где-либо у укромного необитаемого острова или кораллового атолла стоит корабль, полный золота, серебра, рубинов и алмазов, вывезенных Хосе из Иллюзонии, - будут догадываться, теряя сон и аппетит всевозможные Рокфеллеры, Ротшильды и Морганы.

- Вздорная болтовня! - скажу я в ответ на подобные толки.

Слово Хосе: под выражением "лишь только когда разгружу свои трюмы" следует понимать именно это - "лишь только когда разгружу свои трюмы", и ничего иного. А _как именно_ следует понимать, станет ясно после прочтения последних страниц этих правдивых записок - они уже приближаются.

...Я наполняю кружки до той поры, когда начинает смеркаться, и в нашем подвальчике загораются лампы.

- Бланка, любимая, - шепотом говорю я тогда доброй моей супруге. Разреши мне отчалить в спальню, потому что сейчас я заквакаю.

- Что ж делать, иди! - вздыхая, неизменно отвечает добрая донна Бланка.

Я поднимаюсь по винтовой лестнице в спальню, расположенную на втором этаже.

Чувствуя надвигающиеся сумерки, иллюзонские лягушки, живьем проглоченные мною, начинают истошно квакать, как поступают эти нечистые создания во всех странах света. Особенно старательно квакают они в лунные ночи.

Они квакают тогда так громко, что заглушают гудок лайнера, отправляющегося в этот час за океан, грохот машин и пение пьяных матросов на улице.

Я закрываю окна и двери, чтобы кваканье не доносилось до посетителей "Шестерых гусят" и до прохожих; было бы трудно каждому объяснять, что в этом естественном явлении не заключено чертовщины.

Когда двери закрыты, я сажусь у окна и раскрываю рот так, чтобы лунный луч проникал в самое нутро.

Лягушки и жабы, привлеченные светом, выпрыгивают из меня. Плюх-плюх-плюх - одна за другой шлепаются они на пол.

- 996... 995... 994... - считаю я про себя.

Я провел в Иллюзонии 176 дней, глотая ежедневно по десять-пятнадцать лягушек и жаб. Значит, всего их во мне скопилось, как по моей просьбе высчитал падре Пабло, не меньше 1760 штук и не больше 2640; всегда вернее набраться терпения и приготовиться к худшему.

1646 лягушек и жаб уже выпрыгнули из меня. Сегодня луна светит особенно ярко, и проклятые твари прямо-таки сталкиваются в глотке.

Плюх-плюх - сразу две! Осталось 992. Плюх-плюх-плюх - осталось 989. Плюх - 988!

Плюх - это выскочила малиново-синяя барбарная жаба; им я веду особый счет. Пока хоть одна из них внутри, я буду барбарбарить невесть что, даже если бы заткнул себе пасть кляпом из просмоленной пеньки.

Плюх - еще одна барбарная жабка.

Сегодня удачный вечер.

Ночь. Лягушки затихли. Я сажусь к столу и принимаюсь за эти свои записки. И я стараюсь писать возможно быстрее - ведь надо закончить до того, как Бланка закроет таверну. Она не любит моих записок и запрещает даже думать об Иллюзонии.

- Все это вздор, Хосе, дорогой, - говорит она. - Ставлю четыре бочки рома против дохлой каракатицы, ты никуда не выезжал из нашего городка и провел все эти сто семьдесят шесть дней в больнице после того, как одноглазый Санчос Контрерас разбил о твою башку пивную кружку за то, что вместо "Вива эль Каудильо!" ["Да здравствует Каудильо!" (Франко)] ты крикнул "Абако эль Каудильо!" ["Долой каудильо!"]

Я не спорю с Бланкой: с женщиной не спорят, особенно если женщина прекрасна.

Разумеется, я мог бы одним ударом рассеять все ее хитросплетения.

Как мог Санчос Контрерас разбить мне голову пивной кружкой, если он столько лет проживает в Иллюзонии, где даже получил титул наи-наичестнейшего герцога?