Кристин Раш - Химера

— Анна — женщина с добрым сердцем, которая видела множество боли и смерти. — Мойя отодвинулась вместе со стулом. Стул сильно заскрипел на бетонном полу. — Она пытается лечить людей и химер. Но не понимает, что такое настоящий ущерб. Возьмем вас, к примеру. Ваши знаменитые ноги остались такими же, как и были, несмотря на переломы, причиненные автомобилем.

Дженни сидела очень тихо. Ноги заныли при упоминании. Она стиснула руки, уронив их по бокам.

— Но это не те ноги, что были у вас прежде. Ущерба не остается, но ваши ноги изменились. Они могут быть генетически похожими, их даже могут вырастить из вашей же ДНК, но это не те ноги, с которыми вы родились, и никогда такими снова не будут. Все ваши упражнения, вся тренировка мускулов, все пропало. Ваши ноги другие, и вы ничего не можете с этим поделать.

Мойя взглянула на стиснутые кулаки Дженни, потом посмотрела ей в глаза. Дженни застыла на своем стуле, словно Седрик, когда она включает свет и убирает тьму.

— Излечение — это не процесс возвращения вещей к первоначальному состоянию. Это принятие вещей такими, какие они теперь. — Мойя смущенно улыбнулась. — Иногда мне кажется, это самая большая проблема, которую мы создали своей работой. Мы создали ожидание, что все останется по-старому. Но так не будет никогда. Безразлично, как мы этого желаем. Так не будет никогда.

Выходя из кафе, Дженни чувствовала онемение, оглядываясь во все стороны, как сказала ей Мойя. Мойю тревожили снайперы; очевидно, атаки снайперов на ученых, занимающихся химерами, стали такими обычными, что о них больше не сообщали.

Но никто не стрелял в Дженни, и она прошла полквартала, пока поняла, что уходит от собственной машины. Она не думала. Мозг был чем-то занят. Словно какая-то ее часть была отрезана от целого. Она узнала это ощущение: так она чувствовала себя первые месяцы после несчастья.

Когда она наконец-то забралась в машину, то включила режим автоматического выбора дороги домой. Машина повезла ее по переулкам, вдоль реки и через знаменитые мосты Портленда. Грудь стискивало все больше, по мере того как пейзаж становился более знакомым. Пейзажем ее снов.

Она приказала машине остановиться на Бернсайде. Там она выбралась.

Ноги подкашивались. Ее одновременно поташнивало, и у нее кружилась голова. Но она шла вперед. За углом была любимая игровая площадка Дара, на котором когда-то стояла пивная. Небо было серее обычного, каким было в тот самый день.

Она остановилась на перекрестке, глядя на пустую улицу. В памяти она вовсе не была пустой. Машина — голубая с золотом, без водителя — вынырнула из-за угла, подпрыгнув на обочине, и продолжала мчаться. Одна ее нога уже была на мостовой. Дар тащил ее через дорогу.

Машина сбила обоих, и она полетела — над всем миром, прожектор остановлен на ней, мир следит — как всегда было в прыжках на сцене. Только на сцене кто-то обязательно подхватывал ее. Кто-то подхватывал, и поддерживал, и вращал ее, пока она изгибала спину, стоя на пуантах.

Но тогда никто ее не подхватил. А когда она оглянулась в этом агонизирующе долгом полете, то увидела Дара, перемолотого, поломанного, окровавленного, и поняла, что должна была взять его с собой, взять его в воздух, где было безопасно.

Там было безопасно.

А потом она приземлилась.

Дженни оперлась на краешек здания с такой сильной тошнотой, что ей пришлось глубоко дышать, чтобы удержаться. Тогда произошел второй удар, но не так, как ей запомнилось. Она летела, она приземлилась, а потом машина, вращаясь, врезалась в нее.

И все таки, она ползла к Дару.

Ей как-то удалось найти дорогу в свою машину. Она как-то доставила ее домой. Когда она вошла в дом, Седрик сидел возле двери, спиной к ней. Она подняла его и держала, как ребенка, не обращая внимания на его извивы, держала крепко. Она отнесла его в спальню и легла на постель.

Он выскользнул из рук, неуверенно постоял некоторое время, потом улегся рядом, не касаясь. Он не был ребенком. Она это знала. Он не был ребенком, и он не был котенком; он не был человеком и не был котом.

Он был, по определению, гротескным монстром.

Но только потому, что с ним такое сделали, а не потому, что он сделал с собою сам.

Они не были слишком различны, он и она. Она тоже была гротескным монстром, с дополнительными частями, с которыми она не рождалась. Их с Седриком связывало — но не потеря, как доктор Причард хотела, чтобы Дженни это связывало с собакой — но ночными ужасами, недоверием к жизни и убеждением, что жизнь идет не так, как должна.