Владимир Баграмов - Страна убитых птиц

Матвеев вздрогнул. Это уже было серьезно. Если все, услышанное по телефону час назад, не вызвало у него ничего, кроме удивления, смешанного с насмешкой, то факт госпитализации жены Первого в психушку требовал тщательного осмысления. Сколько она уже работает в той больнице? Кажется, месяца три. Точно. Три месяца. Поговаривали, что был скандал, а виной тому эта тощая и крашеная секретарша. То ли кто донес его жене о существовании той укромной дачки в лесу, то ли она сама догадывалась, но вот взяла и уехала простой медсестрой в маленький городок, где и населения-то всего каких-то пятьдесят тысяч! У Первого сын в ЦЕНТРЕ, офицер охраны Президента, значит, он один. Почему один? Матвеев покосился на дверь — с этой крашеной барахольщицей Катькой-секретаршей, греющей руки на распределении базового дефицита, берущей взятки дефицитной косметикой и японской аппаратурой… Ну, сука! Матвеев с ненавистью даже головой покрутил, а вот я тебя! И дачка не поможет! Первый секретарь Обкома объединенных партий должность выборная. Сколько ему еще до срока? Вот дьявол, два года! Ничего, Лев Матвеев ждать умеет. А вся эта история с оживлением — брехня, хреновина чистейшей воды!

— Майор, — голос Первого звучал опять в непривычном тоне, так что Матвеев весь подобрался. — Вы поедете сегодня же в Ясногорск. Мне нужны подробности этого дела. Докладывать каждые три часа. И упаси вас бог, если эти подонки из «Движения» поднимут на щит новоявленного Христа. Я не знаю, как расценивать факт оживления, но верю, что он был. Не хочу и не буду делать выводы, выдавать прогнозы, но я…

Первый смолк, некоторое время внимательно разглядывал Матвеева.

— … Но я отдаю себе отчет, во что это может обернуться! Массовые волнения, беспорядки и мятежи начинались со смерти людей, как правило, второстепенных, ничего не значащих, впоследствии из них лепили мучеников и страдальцев. Здесь мы имеем дело с оживлением. Это не пресловутые «НЛО», это непредсказуемо.

Он помолчал, усмехнулся.

— Если хотите повидать мою жену, я не возражаю. Этого, — кивок на Шнейдера, — подержите в изоляторе до прояснения обстановки. И скажите своим мясникам, чтобы они не «воспитывали» его по вашим методам. Слышите? Пусть ест, пьет, отдыхает. Снабдите его водкой и книгами. Этого «реаниматора», как его, Смагина, не трогать. Не надо дразнить народ. — Первый резко пристукнул ребром ладони по столу. — Подразделение «спецназа» одеть в штатское, расквартировать на месте, готовность нулевая. Я верю в это, Матвеев. Когда видели трое, я могу предположить, что они сговорились. Когда тридцать три, я сразу думаю, что их ввели в заблуждение… Но свидетелей слишком много. Шнейдер, вы свободны!

Главврач тут же вышел, испуганно оглядываясь.

— Что ты понял из всего этого, сынок? — Лицо Первого, обращенное к Матвееву, напряженно застыло.

— Ничего. Кто-то оживил кого-то, в городе неспокойно. «Движение» активизировалось. Вот и все. Этого мало.

Первый медленно поднес руку ко лбу, сильно потер его, покачал головой.

— Я буду с тобой откровенен, сынок. Ты позволишь мне называть тебя так? Я намного старше тебя. Много лет назад, когда началась перестройка, я был простым лейтенантом КГБ. Много воды утекло, сынок. Президент, который ее начал, был великим реформатором, но слишком мягким человеком. Разгул гласности и демократии породил анархию. Мы пережили три больших восстания и массу региональных бедламов. Лилась кровь, сынок. Ты вряд ли помнишь. Карточки, голод, бешеные толпы, междоусобица и всеобщая ненависть. Все это было. Мы почти двадцать лет выбирались из этого экономического кошмара и болота национальных распрь. Всего пять лет, как мы вздохнули свободнее. Контроль и Порядок — это не возникает на пустом месте. И пусть мы накормили не всех, а четыре пятых, но это лучше, чем ничего, так? У нас стало много партий, я не знаю, как назвать нашу систему — капитализм или социализм, главное — она существует, мы идем своим путем, трудным и мрачным, но своим. Я нутром чую, сынок, что случай в этом вонючем городке, он не досужий вымысел, не бред кучки шизофреников. За ним что-то есть! Я чую опасность, сынок. Это цветочки… В центре России подобное явление метафорично. Я не могу объяснить, что настораживает меня, но готов голову дать на отсечение — это очень опасно.

Матвеев встал, подошел к окну, машинально закурил.

— Понимаешь, — звучал сзади голос Первого. — Этому Смагину тридцать три года, он калека. Оживляет М. Г. Долину, прости, Магдолину, а тебя, сынок, как зовут тебя, ты не подумал?