Андрэ Нортон - Колдовской мир

— Хорошо. Ты не зря была названа «дочерью». — Эта похвала означала для меня многое, потому что я уважала знания Утты. Мы не были друзьями, но плыли вместе, как две щепки, срубленные с одного дерева и брошенные в воду. Ее преклонный возраст, опыт и знания разделяли нас и внушали мне почтение, а договор связывал. — Я стара, — продолжала она. — Если я посмотрю в это… — она указала на шар, стоявший рядом с ней. — Я не увижу ничего, кроме финального занавеса. — Она замолчала, но меня удерживало возле нее ощущение, что она хочет сказать что-то очень важное для меня. Она приподняла руку и указала на вход нашей палатки. Даже слабое движение, видимо, утомило ее. — Посмотри… под циновкой…

У входа лежала темная циновка, сплетенная не из полосок кожи и меха, как другие, а из какого-то растительного материала. Циновка была очень старая. Когда я по приказу Утты приподняла эту циновку, я увидела на обратной ее стороне то, чего раньше не видела.

Руку… над… этим… — Мысленные слова Утты были как бы угасающим шепотом.

Я перевернула циновку и протянула руку над ее поверхностью, и сразу линии на циновке загорелись, и руны на ней ожили. Тогда я поняла, что оковы, которые Утта наложила на меня, зависели не от моей воли, а от ее желаний. Это связывало меня с ней и с ее образом жизни. Во мне родилось возмущение, Она приподнялась. Руки ее упали.

— Мой народ нуждается…

Было ли это оправданием, началом просьбы? Но ведь это не мои народ, и он не принимал меня. Я не пыталась бежать раньше, потому что Утта предложила вернуть мне утраченные знания. Но если она и в самом деле уйдет за финальный занавес, то уйду и я! Она легко читала мои мысли. При наших отношениях я не могла ничего скрыть от нее. Она медленно покачала головой.

— Нет, — ответила она на мои рассуждения. — Ты нужна им.

— Я не их ясновидящая, — быстро возразила я.

— Будешь…

Я не могла с ней спорить. Она как то сразу осунулась, усохла, словно это слабое столкновение ее и моей воли истощило ее чуть ли не до смерти. Я встревожилась и позвала Аторфи. Мы дали Утте укрепляющего, но, видимо, настало время, когда она не могла больше удерживать боровшийся разум в изношенной одежде плоти. Она еще жила, но держалась лишь одним разумом, который нетерпеливо рвал эти ненужные связи с миром, желая вырваться на свободу и исчезнуть. Так она лежала и этот и следующий день. Тщетно Аторфи и Висма делали все, что могли, чтобы поднять ее. Но она все еще имела слабую связь с землей и с нами. Когда я выглянула из палатки, то увидела, что весь клан молча сидит, глядя на дверь. К полуночи в нее внезапно нахлынула волна жизни. Я почувствовала ее приказ, когда ее глаза открылись и взглянули на нас сознательно и требовательно.

— Айфинга!

Я подошла к двери и сделала знак вождю, сидевшему между двумя кострами, которые люди развели как защиту от того, что могло наползти из темноты. Айфинг пошел без охоты, но и без промедления. Висма и Аторфи приподняли Утту повыше на подпорке, так что она почти сидела. Утта сделала правой рукой жест, подзывая меня. Висма посторонилась, давая мне дорогу. Я встала на колени и взяла холодную руку Утты. И ее пальцы крепко, до боли, сцепились с моими, но ее мозг больше не касался моего. Она держала меня, но смотрела на Айфинга. Он опустился на колени на почтительном расстоянии от Утты. Она заговорила вслух, и голос ее был крепким, каким был, вероятно, в дни ее молодости.

— Айфинг, сын Трина, сын Кейна, сын Джепа, сын Эверета, сын Столла, сын Кжола, чей отец Опоон был моим первым супругом, настало время, когда я шагну за финальный занавес и уйду от вас.

Он тихо вскрикнул, но она подняла руку, держа меня другой рукой, а затем протянула к нему обе руки, подтягивая мою. Он тоже протянул к ней обе руки, и я увидела в его лице не личную печаль, а страх, какой испытывает ребенок, оставленный взрослым, защищавшим его от ужасов тьмы и неизвестности. Утта вложила мою руку в его ладони, и он сжал ее так резко, что я вскрикнула, поскольку не ожидала такой демонстрации силы.

— Я сделала все для вас, что могла, — сказала она. Этот гортанный язык, которому я выучилась, был так же груб для моих ушей, как и жестокий захват моей руки Айфингом. — Я воспитала другую, чтобы она служила вам, как служила я.

Она сделала усилие, чтобы выпрямиться, и слабо покачнулась.

— Готово!

Последнее слово она выкрикнула с торжеством, как военный клич, брошенный в лицо смерти. Затем она упала назад, и последняя ниточка, связывавшая ее с нами, оборвалась навсегда.