Артур Дойл - Горний ужас

Пока эти мысли проносились в моей голове, я поднялся на чудовищную высоту, продолжая бороться с ветром, который то бил мне в лицо, то завывал у меня за спиной. И земля, и облака остались так далеко внизу, что серебряные изгибы и холмы сгладились в ровную сверкающую поверхность. Внезапно меня накрыло волной доселе не ведомых чувств, такого страшного опыта в моей жизни еще не было. По рассказам других пилотов мне было известно, каково это — оказаться в сердцевине вихря, который наши соседи французы называют tourbillon, но я никогда не испытывал ничего подобного на себе. Огромный, как широкая река, стремительный поток ветра захватил меня и понес, пытаясь затянуть в свои вихревые водовороты, пока ему это не удалось, и я неожиданно очутился в самом центре одного из них. Моноплан, завалившись на крыло, вошел в штопор с такой скоростью, что я на пару минут почти потерял сознание, пока он камнем падал вниз. Тысячи футов как не бывало. Только пояс удержал меня в кресле — почти бездыханный я полувисел над фюзеляжем. Но я способен выдерживать высокие перегрузки — это мое ценное качество как пилота. Придя в себя, я почувствовал, что падение замедлилось. Водоворот больше походил на конус, чем на трубу, и я достиг его вершины. Перенеся вес тела в одну сторону, я сумел выровнять самолет и вырвался из смертельных объятий ветра, в одно мгновение уйдя вниз из эпицентра вихря. Тогда, все еще потрясенный, но уже радуясь победе, я с непреклонным упорством снова начал подниматься по восходящей спирали. Сделав большой круг, чтобы избежать опасного места, я благополучно миновал водоворот, и вскоре мой моноплан уже парил над воронкой целым и невредимым. Спустя час я достиг двадцати одной тысячи футов над уровнем моря. К счастью, мне удалось опередить бурю, и теперь с каждой сотней футов подъема ветер становился все слабее. Но было очень холодно, и я почувствовал тошноту, вызванную разреженностью воздуха. Впервые за этот полет я воспользовался кислородным баллоном. Вдохнув живительного газа, я всем своим существом ощутил, как сердце гонит кровь по жилам, наполняя меня энергией. Опьяненный кислородом и восторгом победы, я кричал и пел, поднимаясь все выше и выше в негостеприимном холоде этого внешнего мира.

Я знал, что воздухоплаватели, пытавшиеся установить рекорды в открытой корзине, нередко теряли сознание, как это произошло с Глейшером и, в меньшей степени, с Коксуэллом, которые достигли на аэростате в 1862 году рекордной высоты тридцать тысяч футов. Тяжелая аноксия у аэронавтов была вызвана быстрым вертикальным подъемом, из-за чего они не успели акклиматизироваться. Но если подниматься плавно, постепенно привыкая к пониженному барометрическому давлению, таких тяжелых последствий не наблюдается. Более того, примерно на той же высоте я обнаружил, что достаточно долго могу дышать без кислородного баллона. Однако было очень холодно — мой термометр показывал ноль по Фаренгейту.[— 18° по Цельсию.] В час тридцать я находился уже на расстоянии семи миль от поверхности земли и тем не менее упорно продолжал подниматься. Но вскоре разреженный воздух перестал давать необходимую опору для крыльев, вследствие чего угол моего подъема значительно уменьшился. Было ясно, что даже для легкого моноплана с таким мощным двигателем есть предел высоты, преодолеть который мне не удастся. В довершение бед один из цилиндров двигателя снова забарахлил. И мое сердце сжалось от предчувствия неудачи.

А тут еще, вдобавок ко всему, что-то просвистело мимо меня, оставив за собой туманную дымку, и взорвалось с громким шипящим звуком, выбросив облако пара. На мгновение я растерялся и не мог понять, что случилось. Затем вспомнил, что Земля подвергается непрерывной бомбардировке метеоритами и вряд ли была бы обитаемой, не сгорай они почти во всех случаях во внешних слоях атмосферы. Для меня это стало откровением, новым опытом того, какие опасности подстерегают пилотов на большой высоте. Когда я приближался к сорока тысячам футов, еще два метеорита пронеслись в непосредственной близости от моего самолета. Не сомневаюсь, что в самых верхних слоях атмосферы риск столкнуться с космическим телом более чем реален.

Альтиметр показывал сорок одну тысячу триста футов, когда я понял, что дальнейший подъем невозможен. Мой организм по-прежнему был способен переносить тяготы высоты, но машина достигла своего предела. В разреженном воздухе, не дававшем почти никакой опоры крыльям, самолет постоянно заносило, и он не слушался управления. Будь двигатель в лучшем состоянии, я, вероятно, смог бы подняться еще на тысячу футов, но два цилиндра не работали. Если я так и не достиг нужной высоты, то вряд ли мне удастся это в ближайшем будущем. А вдруг уже достиг? Моноплан планировал в верхних слоях атмосферы словно огромный ястреб. Я позволил ему опуститься до сорока тысяч футов и с помощью бинокля Мангейма стал внимательно осматривать окрестности. Небо было исключительно ясным. Никаких признаков неведомой опасности, тайну которой я надеялся разгадать, не наблюдалось.