Сергей Павлов - Корона Солнца

— Готово!

Шаров приблизился к экрану вплотную.

— Так… Потребуется два витка. И даже еще шестнадцать градусов. Тяжеловато… Как вы полагаете, Морозов?

Я промолчал. Сейчас только от командира зависит, будем ли мы опускаться ниже предельной отметки, или повернем на Меркурий.

Прежде чем высказать свое решение, Шаров несколько раз пересчитал результат. Я и Веншин с одинаковым волнением следили за выражением его лица, хотя наши интересы были прямо противоположны. Мой мозг был перенасыщен недавними впечатлениями, и я не испытывал особого энтузиазма сосредоточиваться на чем-нибудь другом. Я мог сколько угодно называть себя размазней и кисляем, упрекать в забвении долга — все напрасно. Мне хотелось домой.

— Облет по спирали опасен, — сказал командир. — Пройдем по касательной. Вас устраивает полтора часа на пределе снижения?

Веншин развел руками:

— За неимением лучшего…

— Хорошо. Готовьтесь.

Закипела работа. Я меняю кассеты, проверяю нули записывающих устройств, настраиваю аппаратуру. За моей спиной что-то выстукивает цифровой датчик электронного лоцмана, шуршит бумага, туда и обратно, как мячики, летают короткие фразы Шарова и Веншина.

— К экватору ближе нельзя, — говорит командир. — Не имеем права так рисковать.

— Объясните! — недовольным голосом восклицает Веншин.

— Кому нужны экспедиции, из которых не возвращаются?

— Вас пугает возможность непредвиденного выброса?

— Меня пугает то, что ты не вернешься! «Тур» и «Мустанг» не вернулись.

— Между прочим, это я уже слышал. Где же выход?

— Зона спокойной плазмы.

— Значит — полюса… Который из них?

— А это уж вы мне подскажете.

— Лучше, конечно, южный…

— Южный выброс рассеялся?

— Почти.

— Ну, если «почти», тогда — северный.

— Южный.

— Веншин, не упрямьтесь.

— На кой черт мне спокойная плазма?!

— Вам виднее…

— Ну, знаете…

— Будет лучше, если мы превратимся в облако раскаленного газа? Ладно, пройдем по дуге восемьдесят два и пять десятых. Это что-то около двух часов на пределе снижения.

— Так… И склонение — двадцать.

— Шесть, и ни градусом больше.

Веншин долго еще что-то доказывал, возмущался, но я уже не слушал.

Глухо грохотали моторы, деловито постукивали вакуумные насосы, тонкий писк энергообменных устройств вплетался в многоголосый хор включенных приборов.

Корабль так же, как и люди, напряженно готовился к решающему броску. Только что в звездоплавании родился новый термин: «корональные ямы».

Авторство принадлежит Акопяну. Его побелевшие пальцы крепко сжимают рычаги управления.

Каждые пять минут командир спрашивает:

— На сетке?

— Шесть! — громко отвечает Акопян. — Градус в градус.

— Баланс режима?

— Четыре нуля! Молекула в молекулу.

— Отлично. Прежний курс.

— Есть прежний курс! До следующей ямы…

Акопян внешне спокоен. Но предательская смена красных и белых пятен на лице выдает его возбуждение. Им, вероятно, овладел азарт пилота…

— Спокойнее, — бросает Шаров, не поворачивая головы.

Его руки неподвижно лежат на рычагах дублирующей системы управления, глаза устремлены в экран.

Мы с Веншиным колдуем над приборами. Некогда даже оглянуться. Но, сверяя показания орбитальных шкал, я получаю возможность взглянуть на экран. Наклонная поверхность экрана испещрена линиями градусной сетки, на фоне которой полыхает пурпурный эллипс. Голова Акопяна мешает смотреть, и я, забыв обо всем, делаю шаг в направлении пульта. В глубине экрана, под сеткой, кипит зернистая масса, похожая на рисовую кашу. Гранулы. Они снуют на поверхности фотосферы Солнца, как ватные шарики, колеблемые ветерком, — «шарики», имеющие в поперечнике добрую тысячу километров! Это поднимаются из солнечных недр раскаленные массы газа, остывают и опускаются обратно, а на смену им поднимаются новые… Скоро эллипс превратится в окружность, затем начнет расширяться, указывая, что «Бизон» ложится на обратный курс, на Меркурий…

Веншин окликнул меня — он умеет это делать очень тактично — и быстрым жестом занятого человека указал на тубус оптического магнилатора. Я взбираюсь на круглое сиденье этого съемочного суперкомбайна и нажимаю ногами педали. Массивный аппарат (он всегда напоминал мне что-то среднее между перископом и зубоврачебным агрегатом) повернулся так, что теперь мне был виден надпультовый экран. Однако особой необходимости смотреть туда не было — ведь у меня теперь был свой экран, хотя и меньших размеров. Я погружаю лицо в пенопластовую мякоть затемняющей маски и впиваюсь глазами в окуляр экспонира.