Вадим Проскурин - Восемь дней Мюллера

Первый год Лайминого алкоголизма был довольно приятным. Лайма перестала заниматься самоедством, стала спокойнее, доброжелательнее. Муж, дети и рабы вздохнули с облегчением — злобная мегера превратилась в нормальную добрую женщину, даже чуть добрее, чем раньше. На ногах, правда, стоит не очень твердо, но это даже забавно.

Время шло, и вечное легкое опьянение Лаймы перестало быть легким и забавным. Все чаще один маленький стаканчик приводил к тяжелой попойке, все чаще Лайма приставала к рабам, чтобы они тоже с ней выпили, а потом совсем теряла контроль, и несколько раз даже изменяла мужу с разносчиками пирогов. А муж ничего не замечал, он был слишком поглощен своей наукой, допоздна засиживался то в больнице, то в университете, домой приходил поздно, наскоро ужинал и сразу валился спать. Одно время черножопая горничная по прозвищу Блэки пыталась открыть Мюллеру глаза на гнусное поведение жены, но в итоге добилась лишь того, что Мюллер ее трахнул. После этого случая рабы больше не вмешивались в семейные дела хозяев, и правильно, не рабское это дело. А дети Мюллера и Лаймы были слишком малы, чтобы понимать, что происходит.

А потом у Лаймы стало сдавать сердце. Явных угрожающих признаков не было, под соском не болело, но стала побаливать левая рука, и за грудиной то и дело появлялась тяжесть, будто съела что-то большое и оно там застряло. И еще подниматься по лестнице стало тяжелее, чем раньше, но не как старухам, у которых ноги не переставляются, у Лаймы-то ноги переставлялись без проблем, зато дыхание перехватывало, и потом, на верхней площадке, становилось как-то нелепо: сердце бьется часто-часто, будто из груди хочет выпрыгнуть, левая рука немеет, а за грудиной словно бурдюк надули. Из-за этого Лайма стала избегать лестниц, однажды даже предложила мужу перенести спальню на первый этаж, но тот не понял, стал ругаться, дескать, совсем мозги пропила, первый этаж для прислуги, что люди подумают? Лайма тоже стала ругаться, а потом они оба забыли, из-за чего поругались, и принялись ругаться просто так. Все чаще и чаще они ругались просто так.

Однажды Мюллер пришел домой, а жена не вышла его встретить. Мюллер не удивился, это у них стало обычным делом. Пошел на кухню, поужинал, потом на кухню зашла Блэки, принялась крутить толстым задом, Мюллер подумал-подумал, да и затащил горничную в ее каморку, и трахнул. Раньше он так не делал, когда Лайма дома, а теперь подумал: а почему, собственно? По всему видно, нажралась до невменяемости, валяется в спальне поперек кровати, храпит, как дракон, и дома присутствует только физически, а душевно пребывает в пьяных фантазиях. Потом Мюллер с Блэки долго валялись на Блэкиной лежанке, душевно болтали и занимались всякими непристойностями. Потом он ее еще раз трахнул, вернулся на кухню, выпил стакан вина, а потом решил, что поздороваться с женой все-таки надо, и пошел в спальню. И увидел, что она умерла.

Пьяницы чаще всего умирают от несчастных случаев. Начинают блевать, лежа на спине, и захлебываются, или в бане падают мордой в тазик и тоже захлебываются, или выходят на балкон и наворачиваются через перила, или скатываются с лестницы и ломают шею. Реже пьяницы травятся некачественным пойлом, и еще реже умирают от естественных причин. Лайма стала одним из последних случаев, самых редких.

Она лежала на спине, но лицо ее было чистым, она не захлебнулась блевотиной, нет. Видимо, спала, а потом что-то случилось, открыла глаза и больше не закрывала, так и умерла с открытыми глазами. По всему видно, смерть была мгновенной и безболезненной.

История болезни Лаймы промелькнула перед внутренним взором Мюллера. Раньше он не понимал, что это история болезни, а теперь понял. Жалобы на вечное утомление, одышка после подъема по лестнице, он думал, дурак, это все от пьянства, а нет, это сердце сдавало, а он не замечал дурень. Как же грустно…

Мюллер сел рядом с женой, положил руку на ее голое колено, оно было холодным и твердым, как лед. Мюллер вскрикнул и отпрянул, на мгновение он почувствовал себя некрофилом, это было отвратительно. Он опустил голову, хотел спрятать лицо в ладонях, но не смог прикоснуться к лицу теми пальцами, которыми только что касался мертвой ноги, обычно он спокойно относился к мертвецам, но Лайма — не мертвец, она не может быть мертвецом, она любимая, ненаглядный толтопузик, алкашка чертова, так говорить неприлично, но кому теперь какое дело…

Мюллер разрыдался. Он сидел и рыдал, вначале беззвучно, а потом стали прорываться отдельные всхлипывания, а потом уже не отдельные, а все чаще, все громче…