Владимир Михайлов - Михайлов В. Сторож брату моему.Тогда придите ,и рассудим

— Ясно, — ответил за всех Рыцарь.

— У меня все, — сказал я.

— Когда вылет? — спросил пилот.

— Сколько времени вам нужно на сборы?

— Немного. Но я подумал вот о чем: перед тем, как покинуть корабль, ребята могли бы провести полчаса в Садах памяти. Зарядить аккумуляторы души, так сказать.

Я не нашел в этом ничего плохого.

— Добро, — согласился я. — Все?

— Да.

— Все свободны, — объявил я.

Я так и думал, что Рыцарь задержится. И он остался.

— Капитан, — сказал он негромко, подойдя ко мне вплотную.

— Слушаю.

— Ты и в самом деле совершенно уверен…

Я кивнул в знак того, что понял его.

— Совершенно? — переспросил я. — Нет, конечно. Тут и не может быть полной уверенности. Но не представляю, как мы можем допустить, что не сделаем всего возможного для всеобщего спасения.

— Ну, хотя бы такой вариант: мы сейчас летим на планету, в воздухе происходит катастрофа — и на поверхность мы прибываем уже в совершенно разобранном виде. Теоретически допустимо?

— Теоретически — да.

— А гибель Земли ты допускаешь, Ульдемир, хотя бы теоретически?

— Не хочу, — сказал я.

— Значит, страховка нужна?

Я знал, что он имеет в виду. И на сей раз был с ним согласен. В этом не было никакого противоречия. Нельзя было обсуждать возможность неудачи перед всем экипажем: когда люди готовятся выполнить тяжелую задачу, они не должны допускать и мысли о возможном невезении. Надо настроиться на игру, как говорили в мои времена. Но в себе я был достаточно уверен, да и Уве-Йорген, кем бы он ни был, оставался человеком долга, и я считал, что на него можно положиться.

— Хорошо, — сказал я. — Какую страховку ты предлагаешь?

— Я думаю вот что. В момент, когда наблюдения покажут, что вспышка назрела, надо, чтобы корабль все же выполнил свою задачу — независимо от всего остального. Такой вариант тебя устраивает?

— Да. Если только положение будет действительно безвыходным.

— Это установит Аверов с его кухней. Ты согласен?

— Установит-то компьютер, — сказал я, — но рядом с ним будет Аверов. Ты что, хочешь замкнуть компьютер непосредственно на установку?

— Это полдела. Для того чтобы действовать, корабль должен выйти в атаку, ты это прекрасно знаешь. Меня ты забираешь с собой, хотя у меня рука не дрогнула бы.

— Гибкая Рука — тоже не из тех, кто струсит.

— Согласен. Сейчас они в Садах памяти. Давай через полчаса встретимся у Руки. Годится?

Я подумал, что Уве-Йорген и тут пытается овладеть инициативой. Но не было причин осаживать его, и я позволил себе лишь самую малость.

— Через сорок минут, Рыцарь.

Он кивнул:

— Я могу идти?

— Уве…

— Ульдемир?

— Почему ты не спросишь ничего о той девушке?

Я сказал так потому, что мне вдруг страшно захотелось поговорить о ней — с кем угодно.

Он покачал головой:

— У нас не было принято обсуждать с начальниками их личные дела. Понимать службу — великая вещь, Ульдемир.

Странные все же существовали между нами отношения, свободные и напряженные одновременно, дружеские — и в чем-то враждебные. Часто мы в своих словесных схватках бродили по самому краю пропасти, которую видели только мы одни; это было только наше — пока, во всяком случае. И, пожалуй, без этого нам было бы труднее.

— Разве службу кто-нибудь понимает? — улыбнулся я.

— Гм, — сказал Уве-Йорген.

— Прости, Рыцарь. Строй — святое место, не так ли?

— Именно.

— Значит… через тридцать пять минут, — сказал я, выходя.

Анна спала в моей каюте на широком капитанском диване — она даже разделась, как дома, и за это я опять мысленно похвалил ее. Я убавил освещение до сумеречного, сел в кресло и долго смотрел на нее — не как на желанную женщину, а как смотрят на спящего ребенка. Смотрел, не думая, не пытаясь ни опуститься в прошлое, ни подняться в будущее. Не думая о том, не произошло ли час назад между нами в этой самой каюте что-то непоправимое, потому что для каждого действия есть свое время, мы только не всегда верно угадываем его — или неверно вычисляем… Я просто смотрел, и мне было хорошо, как только может быть хорошо человеку. Тут, как и в спасении людей, нельзя было настраивать себя на возможность неудачи. Только хорошо, только хорошо могло быть — и никак не могло быть плохо.

Так просидел я полчаса. Потом встал и вышел, стараясь ступать неслышно. Жизнь, думал я, шагая по палубам тихого корабля. Она началась еще до того, как я родился, такая жизнь, и вот продолжается сейчас, через тысячелетия. Дела, дела — и любовь в антрактах. Перерыв на обед. Перерыв на любовь… когда-то все дела делались в перерывах любви. И, наверное, получалось лучше, а не хуже.