Владимир Михайлов - Сторож брату моему.Тогда придите ,и рассудим

Они, кажется, были не очень довольны, но разговоров на эту тему больше не было. Анна подвела их ко мне, — я стоял, как император, принимающий послов, — и сказала:

— Покажи им.

— Пускай слазят сами и посмотрят, — сказал я. Потому что вовсе не считал себя хранителем фондов этого музея под открытым небом.

— Нет, не это. Покажи, на чем мы приехали сюда.

Я поколебался мгновение, но сообразил, что ничего дурного они катеру сделать просто не в состоянии: не такая это была машина.

— Ну, идемте.

Я кивнул Анне, чтобы шла вперед, пропустил остальных и замкнул колонну, чтобы сохранить известную свободу действий. Они облепили катер, как мухи бутерброд с вареньем, и сначала очень тихо гудели и восклицали что-то вроде «ох» и «ух». Потом один из них сказал:

— Да, это, конечно, не то, что Уровень. Как ты это сделал?..

Тут, в общем, и начался разговор.

Говорить с этими ребятами — самому старшему не было и тридцати — оказалось очень забавно. Я почти сразу понял: им можно втолковать что угодно — они поверили бы всему на свете. Похоже, что вранье у них не было в ходу, не знаю только — у этих ребят или у народа вообще. Я назвал их народом, но как еще можно назвать их?

— …Так в чем же дело, ребята? — спросил я, отвинчивая крышку термоса, в котором плескался кофе. — Почему вы бродите тут вместо того, чтобы заниматься общественно полезной деятельностью, и почему ваше начальство, как говорила Анна, не особенно поощряет эти ваши экскурсии? Объясните членораздельно.

Они стали объяснять, это было интересно, и никак нельзя было прервать разговор из-за того, что меня наверняка уже ждал Шувалов и ждали люди на корабле. «Потерпят немного, — подумал я, — потому что такой информации мы больше нигде не получим: наверняка, с точки зрения здешнего начальства, такой материал явно для белых выпусков, которые нам вряд ли одолжат почитать. Ладно, обождут».

Я слушал и одновременно систематизировал в мыслях информацию, приводил ее в порядок, в каком собирался изложить ее в дальнейшем остальным участникам нашей славной экспедиции. И получалось у меня примерно вот что.

Ребята были талантливые, все восемь (девять, считая и Анну). Я сразу понял, что это так, потому что всю жизнь любил именно талантливых людей, независимо от того, в какой области проявлялся их дар; и только талантливых подлецов не любил, а мне приходилось не только встречаться, но и работать с такими. Ребята были очень способные, и им страшно хотелось что-то сделать — талант как пар в котле, если не дать ему производить работу, он рано или поздно разнесет и котел, и все, что окажется вблизи. Вот этого-то выхода ребята и не получали.

— Да кто мешает? — допытывался я. — Родители? Школьные учителя? Начальник полиции?

— Есть закон о сохранении Уровня. Ты знаешь, что такое Уровень?

— Анна объяснила.

— Значит, жить можно только так, как сейчас. Не хуже. И не лучше.

— А вы живете плохо, и вам хочется, чтобы было лучше?

— Нам вовсе не плохо. Мы не бываем голодны. А когда-то, когда еще не было Уровня, люди голодали. Не хватало еды.

Что такое голод, я помнил. И порадовался за ребят.

— Значит, вы сыты. И одеты, я вижу… И учитесь?

— Учимся или учились… Но учат тоже всегда одному и тому же. Вот я кончил школу больше десяти лет назад, а он, — старший кивнул на самого зеленого паренька, — будет еще два года учиться. Но учили нас одному и тому же: и что делать, и как делать, и вообще, как жить. И его отца учили точно так же, и моего… Но, понимаешь… — Он задумался, словно бы колеблясь. — Мне трудно объяснить. Но у каждого из нас… у очень многих… есть такое чувство, как будто мы жили так не всегда, как будто когда-то, давно, было иначе, все было иначе. Нам с детства говорят, что это — ложное чувство, и, наверное, так оно и есть, потому что я очень хорошо знаю, что когда он родился (снова последовал кивок в сторону паренька), все было точно так же, как сейчас, но вот он помнит, понимаешь — помнит, что было иначе. То же и со мной, и с каждым. Этого не было, но мы это помним. И одни из нас приглушают память и живут так, как надо по Уровню, а другие не могут: мы, например. Мы помним, но нам не разрешают вспоминать и говорить. А мы ищем. Ведь если что-то такое действительно было, то не может быть, чтобы не сохранилось ничего, никаких следов. Мы ищем и надеемся найти.

— И давно вы стали искать?

— По-моему, люди искали всегда. Но не находили.

— Искали, хотя им запрещалось?

— Раньше не запрещалось. Можно было искать везде, кроме тех мест, где быть вредно. Было одно такое место. Теперь прибавилось вот это, где мы сейчас. Здесь тоже нельзя искать.