Герберт Уэллс - Морская Дама

Я полагаю, что его волнение можно понять. Он принес Миру вполне ощутимые жертвы. Не без усилий он нашел в нем свое место и свою роль, воображал, будто действительно понимает, как говорится, «что к чему», и прекрасно проводил время. И тут, понимаете ли, услышать голос, который постоянно напоминает, что «бывают сны лучше», выслушать рассказ, который предвещает осложнения, несчастья, разбитые сердца, – и не иметь ни малейшего представления о том, что следует предпринять!..

Однако я не думаю, чтобы он сбежал из Сандгейта, не получив более определенного ответа на вопрос «Какие это сны лучше?», не добившись от этой безмятежной страдалицы, хитростью или силой, какого-нибудь более ясного объяснения… – если бы однажды утром миссис Бантинг не позволила себе один в высшей степени тактичный намек.

Вы уже знаете миссис Бантинг и можете себе представить, на что она тактично намекнула. Как раз в это время, имея перед глазами своих девочек и обеих мисс Глендауэр, она со всем пылом погрузилась в матримониальные планы; она стала фанатиком брака, она готова была исключительно из любви к искусству женить кого угодно на ком угодно, и мысль сочетать бедного Мелвила с этой таинственной бессмертной, наделенной чешуйчатым хвостом, видимо, представлялась ей вполне естественной.

Я могу предположить, что однажды она без всякой видимой причины заметила:

– Теперь все в ваших руках, мистер Мелвил.

– В моих руках?! – вскричал Мелвил, изо всех сил стараясь не понять смысла ее невинного, но решительного замечания.

– Сейчас вы монополист! – воскликнула она. – А когда мы вернемся в Лондон, у нее отбоя не будет от поклонников.

Мелвил, кажется, сказал что-то в том смысле, что не надо заходить так далеко… Он не помнит, что сказал. Я думаю, он тогда сам не понимал, что говорит…

Так или иначе, в августе он сбежал в Лондон и болтался там в таком ужасном состоянии, что даже не мог собраться с силами и куда-нибудь уехать. Об этой части истории он не распространяется, и мало-мальски правдоподобно восстановить ее я могу только с помощью собственного воображения. Я представляю себе, как он, сидя в своей прелестно обставленной квартире – квартире, на которой лежит отпечаток легкомыслия, но без тривиальности, и которая свидетельствует об артистичности его натуры, но при этом полна достоинства и серьезности, – обнаруживает, что потерял всякий интерес и к книгам, и к коллекции серебряной посуды, которую (не слишком ревностно) собирает. Представляю себе, как он бродит по этой квартире, заходя то в свою со вкусом отделанную спальню, то в гардеробную, где погружается в бессмысленное созерцание двадцати семи пар брюк (аккуратно отглаженных и развешанных в полном порядке), неотъемлемых от его мнения о мудрости и благополучии. Он давно уже естественным путем усвоил, что для всякого случая существует в точности соответствующая ему пара брюк, приличествующий ему пиджак, подобающий жест или слово. Он был хозяином своего мира. И тут, вообразите только, этот шепот… «Бывают сны лучше».

– Что это за сны? – вопрошает он, словно защищаясь. Каким бы зыбким и прозрачным ни показался ему мир тогда, в приморском саду в Сандгейте, какой бы ни прозвучал тогда намек на нечто лежащее за пределами этого мира – здесь, в лондонской квартире Мелвила, ни о какой его прозрачности не могло быть и речи.

– Черт возьми! – восклицает он. – Если эти сны предназначены Чаттерису, зачем она мне все это говорила?

– А если бы мне довелось их увидеть, какие бы они там ни были…

Он погружается в размышления, со всей присущей ему серьезностью.

– Нет! – И снова:

– Нет!

– А если человеку не суждено их увидеть, то зачем ему о них знать, зачем из-за них лишаться покоя?

– Если ей так уж хочется мутить воду, почему бы ей не заняться этим самой и стоит ли превращать меня в сообщника?

Он шагает взад и вперед по квартире, потом останавливается и смотрит в окно, на ошалевших от жары прохожих, направляющихся к Хеймаркету…

Но он их не видит. Перед глазами у него стоит маленький приморский сад в Сандгейте и крохотная кучка людей, совсем крохотная, залитая солнечным светом, и что-то надвигается на них…

– Так поступать нечестно! И с ними, и со мной, и с кем угодно!

И тут он, я думаю, неожиданно начинает ругаться.

Представляю себе, как он сидит за обедом, – к этой трапезе он обычно относится с подобающей серьезностью. Представляю себе официанта, изображающего на чисто выбритом лице добродушную небрежность, который приближается к нему с выражением интимного соучастия, с каким всякий порядочный официант подходит к тем, кто внушает ему уважение. Представляю себе уважительную паузу, почтительный вопрос.