Александр Шуваев - Книга Предтеч

-Закрой рот.

Надо сказать, что услыхав что-то родное, он немедленно опомнился:

-У нас сегодня, - болтал он, ловко расставляя, накладывая и разливая, - отчасти первобытный ужин... Хлеба нет, лепешки я печь не умею, а потому дареную чушку будем есть с чем-то вроде пресных блинов.

От блюда жареной поросятины, истекающей жиром, приготовленной с кислым соком С-сливы, исходил запах, способный свести голодного человека с ума. Горка желудей крахмального дуба была уже после варки освобождена от скорлупы и полита желтым маслом, а чрезвычайно аккуратная пачка блинов достигла в толщину двадцати сантиметров. Вино же из почтенной бутылки оказалось невинно-розовым, цвета доброго восхода, и добродушно-вкусным на любой вкус. Каждый глоток его ровным теплом проходил по горлу и неслышимой волной таял в теле. Некоторое время за столом царило молчание, потому что за время своего пребывания здесь они нагуляли и наплавали поистине зверский аппетит. У нее слегка кружилась голова, горело лицо, а в теле снова начала исподволь разворачиваться могучая пружина, не то зуд в позвоночнике, не то неутолимое желание бега, драки, скачки, сражения. И, не замечая того сама, она начала вытягиваться в своем кресле то на один, то на другой бок, чуть скручивая тонкую спину, глубоко и медленно дыша. Что-то такое передалось и ему, он нахмурился и напряженно затих. Медленно извиваясь всем телом, девушка плавно перетекла из кресла на ковер с высоченным ворсом и начала так же тихо и плавно, с почти судорожным напряжением всех мышц перекатываться с боку на бок, едва слышно приговаривая:

-Ай-йяа-а!.. Ай-йа-а... Ай-йа-а-а...

Вдруг, словно впервые заметив его, она разом оборвала свое буйство, и сказала, оскалив в кривой усмешке белые, острые, как у зверя зубы:

-Дай мне вина!

Он поспешил подчиниться, опускаясь на колени и протягивая бокал вина. Она, с трудом удерживая себя от того, чтобы снова не вытянуться на ковре, небрежно отстранила его:

-Не так! Ты обольешь меня! Из губ...

Но, когда он приблизил наполненный вином рот к ее губам, она, резко рассмеявшись, отстранилась и с каким-то змеиным свистом оттолкнула его сразу двумя руками.

-Ты глянь на себя! Здесь ты выглядишь, как раб, и что бы я сейчас ни чувствовала, что бы я не испытывала сейчас, говорю я, это не для раба предназначено! И лучше было бы мне умереть, чем нынешнее мое бешенство отдать тебе!

Зрачки ее медовых глаз были сейчас огромными и черными, она не моргала, глядя в его лицо, и цедила слова своей тирады медленно, и только змеисто, извилисто улыбаясь с угла на угол вытянувшихся в нитку, сухих губ. И запах от нее исходил, - тонкий такой, легкий, сухой. Неуловимо знакомый, - да только никак не вспоминающийся. Потихоньку проникающий в душу, чтобы взбаламутить ее до самого дна, где лежит древний, тонкий ил. У этой пятнадцатилетней школьницы был в своем роде безошибочный вкус: из нескольких сотен ароматов она выбрала именно тот, который был запрещен к изготовлению и использованию в своем мире, а это, как известно, является очень большой редкостью (Даже Птицам известно только три примера запретной парфюмерии, чтобы запрещены были именно запахи, как таковые). И если ему тоже ударило в голову, то что же испытывала глупая девчонка, воспользовавшаяся тайной, и друг от друга скрываемой привилегией высшей аристократии Построения Дэбен с Земли Оберона? И это на фоне всего остального!!! Он встал и глянул на себя в зеркало, и то бесстрастно отразило черноволосого бледного подростка в слегка вспузырившихся на коленях брючках и тесноватой рубашке, края воротничка у которой были аккуратнейшим образом починены матерью. И, увидав эту картину, он до земли поклонился подружке, которая прямо на глазах его превратилась в нечто стихийное, и в два неуловимых шага выскользнул из комнаты. Потому что воистину преступлением показалось ему являть собой такой противный контраст победному великолепию окружающего и, особенно, этой потрясающей, невероятной красавице! Тьфу, черт, - что за слова-то тухлые, почти ничего не значащие?! Богиня, взрыв в голове, блеск меча, раскалывающего голову!!! Вихрь лихорадочных мыслей, неукротимая скачка сравнений, попытка выразить невыразимое, гул в голове, готовой взорваться, все то время, пока он шел, и тогда, когда он начал менять свою человеческую оболочку.

Это решение пришло к нему вдруг, и с этой минуты он больше не колебался, нарядившись в прямые шаровары и куртку тяжелого красного шелка. Одеяние было заткано золотыми цветами, крылатыми колесами и птицами с многоцветным оперением и женскими головами, на ногах красные сапоги мягчайшей кожи с загнутыми кверху носами, на золотом поясе - прямой тесак в красных сафьяновых ножнах. Теперь на него из благородно-приглушенного зеркала по смотрел очень еще молодой, но, видно же! - очень небезопасный владыка, рано и жестко взявший в костлявые, юношеские еще руки поводья великой власти. Всяк рад обманываться, и ему в тот момент хотелось думать, что и в день нынешний, как во все предыдущие, удастся отделаться какими-нибудь игрушками в этом роде. Как только он покинул трапезную, у жертвы женского любопытства отказали последние тормоза: она каталась по ковру, изгибаясь дугой и дотягиваясь пятками почти до шеи, терлась бедрами о ворс ковра, вскакивала, начиная трястись в хлыстовской пляске, которая сменялась медленными, волнообразными изгибами до предела напряженного, неизвестно чего жаждущего тела. И только в редкие-редкие мгновения она смутно осознавала, что шутки выходят..."