Александр Шуваев - Книга Предтеч

Хоть и прощен ты, Проклятый... Но если, чая прощенья, ты выпустил на свободу того, кто был запечатан... Боюсь, что даже прощенный, ты дважды Проклятым станешь... Потому что хуже измены в глупом усердии дело.

Между тем он выскочил из трещащего, свистящего влагой, что до сей поры еще сохранялась у пожираемых сейчас пламенем корней, кострища он неистово заскакал на согнутых в коленках, невредимых ногах, и разило от него горьким древесным дымом и потом, который мгновенно выступил, чтобы тут же испариться, и по темному телу, по темному лицу его метались дикие, малейшей гармонии лишенные, угловатые огненные отблески, а она вилась вокруг него живой струей розоватого пламени и, так же, как пламя, казалась лишенной веса. Именно в этот момент некто Противостоящий, не выдержав, покинул окончательно это тело. Она как-то вдруг, будто пелена упала с ее глаз, увидела, как красиво его сумрачное, огнем и тьмой нарисованное лицо, и с каким восторгом следят его глаза за той игрой огня и тьмы, которая была сейчас ее бедрами, ее волосами, ее грудью.

-Послушай, о, послушай меня сейчас, пока не вернулся ко мне, как возвращается тошнота, обуревающий меня! Пока мечется он, истошно визжа и не находя пристанища, - молю тебя, выслушай! Ты первое, что есть, потому что до тебя у меня ничего не было. Ты - начало и конец, и это истина, которую я спешу высказать тебе, пока не вернулся тот, кто превращает небо в заплеванный коврик, вино - в уксус и анатомирует радость...

Две статуи, два силуэта, выполненных огненными мазками, двигались теперь в дивном согласии, хоть и не касаясь друг друга, только исподволь раздался, почти незаметно усиливаясь, глубокий, могучий гул.

-Я думаю, и я имею основания надеяться, что Подобный Тошноте не вернется к тебе. - Шепнули губы, может быть, - налитые слишком сильно слишком густой и темной кровью, и он с верной надеждой потянулся к этим губам - своими, но волна звука уже настигла их, накрыла, беспощадно унося друг от друга в совершенную недосягаемость...

Так вот, хоть это и приснилось ему, он категорически заявляет, что ничего подобного он ниоткуда взять не мог: у него никогда не было ни друзей, ни подруг, ни своей компании. Он никогда не бывал в лесу с ночевкой и не лицезрел Пня. Обуреваемый расчленительской страстью Огнеходец никогда и ничего не боялся, а он ни разу не посмел сколько-нибудь пристально взглянуть ни на одну девушку. Когда грань сна разделила их, его подушка оказалась мокрой от слез. Потому что нельзя так с живыми людьми, если им и без того хреново во вполне достаточной степени. А вы никогда не испытывали, каково это, просыпаться, разом теряя все? Силу, рвущую цепи, такие вот, похожие на полеты, - прыжки к этим проклятым звездам, абсолютное, пусть и от бесчувствия происходящее бесстрашие, миг единения с Проклятым и Прощенным, девичьи губы у своих губ. Даже мамаша обеспокоилась, когда в то утро он не смог подняться, исходя слезами. Они лились без душераздирающих каких-нибудь рыданий, но и удержать их он был совершенно не в состоянии. И это при том, что он вовсе не был слезлив, - как бы ни наоборот, а вот случилось такое, истекал слезами, как истекают только кровью. Мама настолько обеспокоилась, что даже произнесла утешительные слова, - не будем только уточнять, - какие именно. Но, как будто бы мало ему было одного урока, на следующую ночь он получил следующий:

Опять-таки он проснулся, и сразу же почувствовал под щекой теплое, пахучее, чуть корявое дерево. Солнце светило прямо в глаза, потому что "било" - было бы явным преувеличением, потому что лучи здешнего светила не были слишком яркими, а небо казалось сероватым, тусклым и даже имело какой-то желтоватый оттенок. Горизонта в этих краях не было вовсе, потому что взгляд, проникая на вполне приличное расстояние, в конце концов все же увязал в этой легкой желтоватой дымке, а солнце над головой оказалось рыжеватым, неярким и совершенно лишенным ослепительной белой лютости Повелителя Жизни. Впрочем, было очень тепло, и он с некоторым трудом сел, разогнув окостенелое от длительной неподвижности тело. Плот, на котором он находился, едва заметно покачивался на поверхности желтой в белых разводах жижи, напоминавшей очень сильно густой гороховый суп-затируху. Куда ни кинешь взгляд, - была только вода, мутная желтая жидкость без конца и края, и нигде не было берега. Земля - была, вот и теперь метрах в трехстах от него виднелась узкая коса, почти отмель, и только на гребне ее, на самом верху, виднелась трава и угрюмые приземистые деревья с тысячами протянутых в воздух тонких отростков. Такие же или подобные полоски суши попадались кое-где и в других местах. Поначалу показалось ему, что плот стоит на месте, но нет - ближайший островок поворачивался едва заметно глазу и проходил стороной. У вогнутой стороны острова щетинились заросли тростника, а сам он казался равнодушным, далеким и никому не нужным. В самом деле, - какое дело ему до острова? Какое дело острову - до него? Но и помимо островов здесь было не так уж далеко до земли, потому что там и сям прямо из воды высовывались, невысоко поднимаясь в парном воздухе, жирные белесые стебли, прихотливо изогнутые. И еще где-то совсем уж далеко, на грани уверенности и несуществующего, исполинскими, невообразимой величины призрачно-розовыми тенями чудились горы, гигантские стражи этой страны.