Герберт Уэллс - Борьба миров

Было уже поздно, и луна ярко светила. Марсиане убрали свою землекопательную машину и, если бы не боевая машина, стоявшая у дальнего края ямы, и не «рабочий-машина», работавшая в углу под нашей щелью, так что ее не было видно, можно было подумать, что яма покинута ими.

В яме было совершенно темно, и только иногда появлялся перебегающий слабый свет от машины, да кое-где белели полосы и пятна от лунного света. Кругом стояла тишина. Была чудная, ясная ночь. Звезд не было видно: они все растаяли в ярком лунном сиянии, и луна одна царила на небе. Издали доносился лай собак. Эти знакомые звуки заставили меня встряхнуться, и я стал прислушиваться. И вдруг я услышал совершенно отчетливо глухие раскаты, как бы от залпов из тяжелых орудий. Я насчитал шесть выстрелов и после долгого промежутка еще шесть. И это было все!

Это было на шестой день нашего заточения. Заглянув в последний раз в трещину, я обернулся, чтобы уступить место викарию, но заметил, что я один. Вместо того чтобы стоять за мной и стараться оттолкнуть меня от трещины, как он обыкновенно это делал, он ушел в умывальную комнату. У меня мелькнуло подозрение. Я тотчас же тихонько пробрался в умывальную комнату и услышал в темноте, что викарий пьет. Протянув наудачу руку, я схватил бутылку с бургундским вином.

Началась борьба, которая продолжалась несколько минут. Бутылка упала на пол и разбилась. Я выпустил его. Мы стояли, тяжело дыша, угрожая друг другу. В конце концов я встал между ним и нашими запасами и объявил ему, что с этого дня я намерен завести строгий порядок. Я разделил всю провизию на порции с таким расчетом, чтобы ее хватило на десять дней.

В этот день я ему не позволил больше есть. Перед вечером он, однако, сделал слабую попытку добраться до еды. Я дремал в ту минуту, но моментально проснулся. Весь день и всю ночь просидели мы друг против друга: я — чуть не падая от усталости, но с твердым решением не уступать, Он плача, как ребенок, и жалуясь на голод. Я знаю, что это была всего одна ночь и один день, но мне казалось, — и кажется еще и сегодня! — что это было бесконечно долгое время.

Таким образом, несходство наших склонностей и взглядов перешло в откровенную вражду. Два долгих дня мы бесшумно дрались и шопотом ругали друг друга. Бывали дни, когда я начинал неистово бить его руками и ногами, и другие, когда я льстил ему и пытался уговаривать его. А однажды я даже пробовал подкупить его бутылкой бургундского, так как мне посчастливилось найти водопроводную трубу, и я был спокоен теперь, что мы не останемся без воды. Но все было бесполезно! Ни ласка, ни сила уже не действовали на него. Он стал совершенно невменяемым человеком. Он не мог заставить себя отказаться от покушений на еду и не мог перестать разговаривать сам с собой. Он не хотел соблюдать даже самых элементарных предосторожностей и делал нестерпимой нашу и без того ужасную жизнь. Понемногу я начал понимать, что разум окончательно покинул его и что мой единственный товарищ в этой ужасной западне — сумасшедший.

Некоторые смутные воспоминания, сохранившиеся у меня о том времени, заставляют меня предполагать, что и моя голова была минутами не в порядке. Кошмарные сны мучили меня, когда я засыпал. Это, может быть, звучит невероятно, но я склонен думать, что малодушие и ненормальность викария спасли меня от безумия. Они заставили меня взять себя в руки и помогли мне сохранить свой рассудок.

На восьмой день он стал громко разговаривать, и что я ни делал, я не мог заставить его говорить тише.

— Ты справедлив, о боже! — громко кричал он. — Ты справедлив! Пускай твой гнев падет на меня и на мне подобных. Мы согрешили, так как мы слишком легко относились к жизни. Кругом была нищета, страдание, мы топтали бедняков в пыли, и я спокойно смотрел на это. В своих проповедях я потакал людскому безумию, тогда как я должен был поднять свой голос, хотя бы мне пришлось умереть за это, и громко кричать: Покайтесь! покайтесь! Вы угнетали бедняков и несчастных!

Затем совершенно неожиданно мысли его вернулись к еде. Он просил, умолял, плакал и наконец стал угрожать мне. Он начал возвышать голос, я просил его не делать этого. Сообразив, что он может играть на этой струнке, он пригрозил мне, что будет громко кричать и призовет марсиан. Я уступил, но скоро сообразил, что всякое послабление с моей стороны может уменьшить шансы на наше избавление. Я сказал ему, что не боюсь его угрозы, хотя в глубине души не был уверен, что он не исполнит ее. Как бы то ни было, в тот день он этого не сделал. В течение всего восьмого и девятого дня он говорил повышенным голосом, но не слишком громко. Угрозы и просьбы чередовались целым потоком нелепых, покаянных речей. Потом он заснул, но не надолго, и, проснувшись, с удвоенной силой принялся опять за свое. На этот раз он говорил так громко, что мне пришлось удерживать его.