Дэн Симмонс - Гиперион

– Все умирают настоящей смертью, – сказал бикура, которого я не знал. Мои руки, сжимавшие поднятый над головою крест, устали. – За исключением Трижды Двадцати и Десяти, – закончил этот безымянный бикура.

– Потому что они следуют кресту, молятся в комнате и принадлежат крестоформу, – сказал Альфа. – Должен ли он также принадлежать крестоформу?

Я стоял перед ними, сжимая маленький холодный металлический крест, и ожидал приговора. Я боялся умереть – я испытывал чувство страха – но страх этот существовал как бы отдельно от моего сознания. Больше всего меня мучило, что я не смогу сообщить об открытой мной базилике неверующей вселенной.

– Пошли, мы должны говорить об этом, – сказала Бета, обращаясь к соплеменникам.

И меня в полном молчании повели в деревню.

Там меня поместили под арест в моей же хижине. Воспользоваться охотничьим мазером я не смог. Пока несколько бикура держали меня, остальные вынесли из хижины большую часть моего имущества. Они забрали даже одежду, оставив мне только один из своих груботканых балахонов, чтобы мне было чем прикрыть наготу.

Чем больше я сижу здесь, тем сильнее мной овладевают гнев и беспокойство. Они забрали мой комлог, имиджер, диски, чипы… все. Нераспакованный ящик с диагностическим оборудованием лежит на прежнем месте, но проку от него никакого. Мне нужны документальные подтверждения моего открытия. Если они уничтожат мои вещи, те, что забрали, а затем меня самого, не останется никаких свидетельств существования базилики.

Будь у меня оружие, я мог бы убить сторожей и…

Боже милостивый, о чем я думаю? Эдуард, что мне делать?

Даже если я переживу все это, вернусь в Китс и добьюсь, чтобы меня пустили назад, в Сеть, – кто мне поверит? Из-за квантового прыжка я отстал во времени на девять лет. И если теперь, после девяти лет отсутствия, я вернусь на Пасем, меня сочтут просто выжившим из ума стариком, твердящим как попугай свои нелепые басни.

Боже милостивый, если они уничтожат записи, сделай так, чтобы они уничтожили и меня!

Моя судьба решилась на третий день.

Зед и тот, которого я называю Тэта-Штрих, пришли за мной вскоре после полудня. Я зажмурился, когда они вывели меня из хижины на свет. Трижды Двадцать и Десять стояли широким полукругом у края скалы. Я был почти уверен, что меня сбросят с обрыва. Затем я заметил костер.

Я предполагал, что бикура деградировали настолько, что разучились добывать и использовать огонь. Они никогда не грелись у огня, и в их хижинах всегда было темно. Я ни разу не видел, чтобы они варили пищу. Даже тушки древоприматов, которые иногда попадали к ним в руки, они употребляли в пищу сырыми. Но сейчас передо мною ярко горел костер, и развели его, несомненно, бикура – больше некому. Что же они жгут?

Они жгли мою одежду, комлог, полевые заметки, кассеты с лентами, видеочипы, диски с данными, имиджер – все, что содержало информацию. Я закричал и даже попытался броситься в огонь. Я ругал их последними словами, которых не употреблял со времен моего уличного детства. Они не обращали на это никакого внимания.

Наконец ко мне подошел Альфа.

– Ты будешь принадлежать крестоформу, – негромко сказал он.

Мне уже все было безразлично. Они увели меня назад в хижину и оставили одного. Почти час я плакал. Сторожа у двери больше нет. Минуту назад я стоял у выхода, подумывая о том, чтобы бежать в огненные леса. Затем мне пришла мысль совершить иной, не столь далекий, но не менее роковой побег – в Разлом.

Однако я не сделал ни того, ни другого.

Вскоре зайдет солнце. Ветер уже поднимается. Скоро. Скоро.

Неужели прошло всего двое суток? Мне они показались вечностью.

Сегодня утром он уже не снимается! Он не снимается!

Экран медсканера – у меня перед глазами, но я все еще не могу поверить в это. И все же верю. Теперь я принадлежу крестоформу.

Они пришли за мной перед самым заходом солнца. Все. Я не сопротивлялся, когда они подвели меня к краю Разлома. Они лазали по лианам еще проворнее, чем я предполагал. Когда мы спускались, я здорово тормозил их, но они терпеливо поджидали меня, указывая самый надежный и быстрый путь.

Когда мы, преодолев последние метры, вышли к базилике, солнце уже опустилось ниже облаков, но еще виднелось над краем стены, на западе.

Вечерняя песня ветра была громче, нежели я ожидал. Мы оказались словно среди труб гигантского церковного органа. Звучали все ноты – от басов, столь низких, что у меня резонировали зубы и кости, до самых верхних октав, переходящих в ультразвук.