- Зачем вы меня позвали, товарищи? - спрашиваю наконец.
В ответ опять молчание.
Вдруг один решается.
- Появился еще один вербовщик в фашистскую армию. Говорит, Москва и Ленинград пали.
Старая песня! Неужели до сих пор кто-то может этому поверить?
- Враки! - говорю. - Как же могут они Москву взять, когда по всей Германии траур объявлен по случаю разгрома под Сталинградом? И Ленинград стоит. Нечем им взять Ленинград, лучшие их армии на Волге побиты. Да и никогда я не поверю, чтоб Ленинград мы сдали. Весь народ вместе с армией будет стоять за Ленинград, как в прошлом году стояли за Москву.
- Он еще говорит, будто армия наша разбегается, в стране беспорядки. Призывает идти в Россию с немецкой армией порядки наводить.
- Они потому и призывают нас в свою армию, что своих солдат не хватает. Посмотрите, кто лагерь охраняет - хромые, старичье, которым бы дома сидеть да пиво тянуть.
Говорил я то, что сам думал, в чем убежден был больше всего на свете. А что я им еще мог сказать? Ведь у меня тоже никаких точных сведений не было. Так, наблюдал, как немцы себя ведут, прислушивался, кто что скажет, и сердцем отбирал то, что считал правдой.
Вот и тогда говорил:
- Давайте лучше поможем нашей армии в борьбе с фашизмом. Ведь мы все солдаты...
Неуверенные голоса:
- Что мы можем сделать? Держат нас здесь, как скотину!
- Как что сделать?! Многое можем сделать. Из лагеря выводят на работу при первой же возможности разбегаться. Разбегаться в одиночку и мелкими группами. А по пути все уничтожать, что можно: мосты, железнодорожные пути, скирды хлеба, сено. Пусть фашистские головорезы получают на фронте "добрые вести" из дома.
Я говорил тогда жарко и видел, как оживают глаза сидящих на полу худых, грязных, оборванных людей.
- Только, братцы, - просил я, - не вставайте на путь измены! Это, даже если и Родина вам когда-нибудь простит, сами себе не простите, совесть замучает...
Через несколько дней за мной пришел немецкий солдат. Меня провожают десятки пар доброжелательных глаз. Услышал вдогонку:
- Доносчика найдем и мешком накроем. Не сомневайтесь, Иван Иванович.
По дороге в комендатуру прикидывал: "Что это результат разговора с унтер-офицером или донос о нашей недавней беседе? Последнее опасней. Унтер-офицер, пожалуй, не донес на меня. После того разговора он заходил еще раза два. Правда, в разговоры больше не вступал, но приносил сухари, вернее, сушеные хлебные корки. И я все тогда думал: может, мои слова все-таки задели в нем какие-то струнки, посеяли сомнения..."
Пока я все это прикидывал, меня ввели в комнату с большими канцелярскими столами, за которыми сидело не меньше десятка ефрейторов и унтер-офицеров. За одним из столов восседал гауптман-пожилой человек с большим бесстрастным лицом.
"Что-то уж очень торжественно меня встречают, подумал я. - Как бы этот допрос не был последним. Но, с другой стороны, на столе гауптмана нет ни листка бумаги, ни карандаша. Может, все сведется к простой нравоучительной беседе или меня будут опять уговаривать перейти в немецкую армию?"
Последовало худшее из моих предположений. Гауптман медленно перевел свои холодные глаза на один из столов. Я проследил за его взглядом и увидел на белых листах бумаги две волосатые руки, готовые записывать.
Из-за соседнего стола поднялся знакомый мне унтер-офицер-переводчик. Допрос начался:
- Звание, имя, фамилия?
- Подполковник Иван Смирнов.
- Где, когда попали в плен?
- 25 августа 1941 года под Великими Луками.
- В плен сдались добровольно?
- Был ранен и контужен в рукопашном бою. Подобран немецкими солдатами.
- Почему не сдались в плен раньше, до ранения?
- Я командир Красной Армии...
- Вы, видимо, большевик, фанатик?
- Я член партии большевиков.
- Почему в лагере к вам подходит много людей, о чем вы беседуете? "Стоп! Будь осторожен!" - сказал я себе и начал неопределенно:
- О разном. Кого что интересует...
- Конкретнее.
- Ну вот, один хочет вспомнить описание нашим поэтом Пушкиным Полтавской битвы. Начинаем вспоминать стихи, толкуем о Кочубее, запертом в темнице, говорим об изменнике Мазепе. Потом переходим к "Тарасу Бульбе" великого писателя Гоголя...
Гауптман долго молчит. На моих глазах его лицо меняется, с него сходит маска равнодушия, оно становится злобным. Он извлекает из кармана вчетверо сложенный листок бумаги и, швырнув его мне, что-то кричит. Унтер-офицер переводит:
- Прочтите и скажите, что вы думаете об этом.
Читать дальше