Теодор Старджон - Когда любишь

- Мы вырастим не одну, а тысячи, - спокойно ответила она. - И одна из этих клеток будет - он!

Девушка подалась вперед, ее голос задрожал. Что-то неестественное появилось в ее лице и голосе, несмотря на кажущееся спокойствие. Кеог был потрясен.

- Это будет его плоть, его сущность, выросшая заново. Его пальцы, его волосы, его глаза - весь он.

- Нет не могу... - Кеог встряхнул головой, но наваждение не исчезло; он сам, она, кровать, спящий юноша и эта дикая, непостижимая идея.

Она улыбнулась, протянула руку и прикоснулась к нему. Удивительно, но это была материнская улыбка, добрая и успокаивающая.

- Кеог, если не получится, значит, не получится, независимо от наших усилий. - Голос ее дышал теплом и любовью. - Тогда ты окажешься прав. Но я думаю, что получится. Я хочу этого. Разве ты не хочешь, чтобы я добилась своего?

Он вымученно улыбнулся в ответ:

- Ты сущий дьявол, - сказал он в сердцах. - Вертишь мною, как хочешь. Почему ты настаивала, чтобы я возражал?

- Я вовсе не настаивала. Но когда ты возражаешь, ты выдвигаешь идеи, до которых никто, кроме тебя, не додумался бы. И если мы обсудим их, мы будем готовы ко всему, разве не так? Я буду бороться с тобой, Кеог, сказала она, резко перейдя от нежности к спокойной уверенности, - я буду бороться, сражаться, ловчить, подкупать и убивать, если придется, но я верну его. Знаешь что?

- Что?

Она обвела рукой вокруг, словно обнимая все: и Кеога, и комнату, и замок, и окрестности замка, и все другие замки и земли, корабли и поезда, фабрики и биржи, горы и шахты, и банки, и тысячи тысяч людей - все, что составляло империю Уайков.

- Я всегда знала, что это есть, и давно поняла, что все это принадлежит мне. Но иногда меня мучил вопрос: для чего все это? Теперь я знаю ответ.

Чей-то рот прижался к его рту, что-то надавило на живот; он не ощущал своего тела, его тошнило, свет вокруг казался зеленым, и все очертания расплывались.

Опять чей-то рот прижался у его губам, опять тяжесть на животе, глоток воздуха, приятного, но теплого и слишком влажного. Хотя он очень нуждался в нем, воздух ему не нравился. Словно какой-то насос гнал его к легким и обратно, но слабость сводила на нет это усилие, и в результате получался лишь жалкий булькающий выдох.

Опять чей-то рот прижимается к его рту, что-то давит на живот - и снова вдох. Он попытался повернуть голову, но кто-то зажимал ему нос. Он выдохнул и, наконец, сделал легкий самостоятельный вдох. И тут же закашлялся - воздух был слишком хорош: чистый и густой. Он закашлялся, как будто хлебнул острого рассола - чистый воздух причинял боль легким.

Он почувствовал, что его плечи и голову приподняли и подвинули, и понял, что он лежал на камне или на чем-то таком же твердом, а теперь ему стало удобно. Опять глоток воздуха и выдох. Кашель уменьшился, и он впал в полудрему. Лицо, склонившееся над ним, было слишком близко, и он не мог свести в фокус его черты. Сонными глазами он вглядывался в нечеткое сияние этого лица и слушал голос...

Голос, звучавший без слов, странно успокаивал, и наполнял душу радостью и восторгом, для которых не нужны слова. Потом слова появились полунапевно, полушепотом, и он не мог разобрать их, а потом расслышал:

- Неужели так бывает, такое чудо, такие глаза... - и затем требовательно: "Это же только оболочка, но где ты? Скажи мне, ты здесь?"

Он широко открыл глаза и наконец ясно увидел ее лицо: и темные волосы, и глаза - зеленые, цвета озерной глубины; они отсвечивали зеленью на белизне щек. Он действительно не понял в тот момент, кто перед ним. Кажется, это она говорила раньше - когда же это было? - "Я думала, вы фавн..."

Он почувствовал, что ужасная, выворачивающая на изнанку боль растет, заполняет его и вот-вот взорвется в животе. Будто какая-то толстая проволока раскручивалась внутри, и, зная, что от нее надо освободиться, он сделал гигантское, нечеловеческое усилие - и изверг из себя, словно взорвался. Он судорожно обмяк, с ужасом глядя, как отвратительная жижа стекает по ее колену.

Она сидела, не двигаясь, поддерживала его голову и утешала, приговаривая:

- Все, все. Сейчас будет лучше.

Слабость отступила. Неверными руками он с усилием отстранился от нее, сел, тряхнул головой и судорожно вдохнул:

- О боже, Боже...

И тут он наконец посмотрел на нее.

Он посмотрел на нее и на всю жизнь запомнил то, что увидел. Закатные лучи, рассеянные куполом беседки, казалось, одели ее в кружева. Она сидела, опершись на левую руку, и голова ее склонилась, будто под тяжестью ниспадавших темных волос. Она казалась слабой, однако он уже знал, что она сильная. Другая ее рука лежала на колене, ладонью вверх, ее слегка напряженными пальцами, как будто она держала что-то. И в самом деле солнечный зайчик, золото, превращенное в коралл цветом ее кожи - лежал в ее ладони. Она так странно держала его, бессознательно, на открытой ладони, как будто знала ту драгоценную истину, что сжатая рука не может ни брать, ни давать. На всю жизнь в его памяти запечатлелась эта картина, каждая мельчайшая подробность, даже блестящий ноготь на большом пальце ноги, поджатой под себя. И она улыбалась, а ее необыкновенные глаза смотрели с любовью.